«Каменный мост»

Похороны почти не запомнились. Нину хоронили убого и страшно, в открытом гробу, члены ГКО, наркомы, послы и члены ЦК не приехали, Уманский вел себя сдержанно, подходил и каждому грозил учительским пальцем: «Только не плакать», и напоминал: не проговоритесь, Раиса Михайловна должна думать, что Нину сбил автомобиль, дочь ударилась виском о камень мостовой.

Кому-то показалось, что детей намеренно пригласили немного – видеть учеников 175-й школы Уманскому было невыносимо.

Раиса Михайловна, когда ее отрывали от гроба, сняла с мертвой руки своей девочки часы, в память, и надела на свою руку.

Отца и мать покойницы привез в крематорий Руда Хмельницкий на двенадцатицилиндровом темно-синем «паккарде» (всего в империи их ездило два, вторым владел Василий Сталин, но тут существенное расхождение – другой источник свидетельствует: «паккардов» с бронированными стеклами имелось в наличии все-таки поболе двух единиц, но полагались они только членам Политбюро, а Вася именно в июне сорок третьего ездил попеременно на «виллисе» и канадском «грэхэме». Руда- Рудольф-Рафаил Хмельницкий повелел шоферу: «Иван, все, что ты увидишь или услышишь, должно утонуть в этой машине»; этим же «паккардом» или этим же чемто Уманские уехали из крематория в аэропорт, сам так решил или подсказал кто (приятель Кобулов Б. замминистра НКВД): хорони и беги, пока не начались допросы, пока не начали показывать на тебя (дочь-то в Америке подразложилась, не будешь же отрицать); слезами ее не вернешь, слышь? – спасай Раису, если не хочешь хоронить ее следом, хватай приказ о назначении и лети, и, может быть, тебя из Мексики не достанут.

Все дети хорошо запомнили ноги Раисы Михайловны – ее волоком тащили к машине, ноги чертили две плавные непересекающиеся линии по дорожке, ведущей к Донскому крематорию. («Я совсем одна. Ты не представляешь всего моего положения, как тяжело мне, невыносимо. Именно сегодня мне так нужно хотя бы слово от тебя, умоляю!») Жгли Володю и Нину в один день, утром (на самом деле – нет). Софья Мироновна, напротив, желала видеть всех, давая понять: стыдиться ей нечего, сын не убивал.

Обзвонила каждого, класс отставил занятия и отправился на улицу Грановского к богатому гробу – мальчик, проявлявший удивительные способности к иностранным языкам, лежал в цветах, укрытый пышными покровами. Софья Мироновна перемещалась промеж с продуманным трагизмом (а вот сын Киршона, мальчик Коренблюм, запомнил: полумертвой лежала ничком на тахте, одна в маленькой комнате, у него хватило ума только пролепетать: «Да вы не расстраивайтесь так, Софья Мироновна»), Бакулева обняла на пороге: Петя! – и повлекла к гробу, словно дорогого гостя к накрытому столу. Еще один друг, мальчик Кузнецов Юра, – его как щеночка доставляли Володе на дачу, чтоб вместе побегали, – запомнил: в день похорон его мучил понос.

Кое-кто заметил, что Реденс пришел с матерью и нес что-то бумажное в руках, и каждый ношу увидел по-своему и поспешил назвать следствию: папка, конверт, тетрадь, списки; каждый сочинял, богатый знанием последствий – дескать, видели мы судьбу, все на наших глазах, и мы, мы тоже участники, а не однолетняя листва. («Мы еще есть? Только одно слово! Мы еще вместе?») Словно учуяв гарь, посреди утра я бросился звонить – путаясь в именах, отводя колючие ветки: сменила телефон, занята, не с кем оставить дочь, сижу и смотрю на Эгейское море, буду двадцать третьего и сразу напишу, я же на даче – ты забыл? вне зоны доступа сети, я сегодня работаю, как раз вчера думала о тебе, давай завтра (течет, не успеет накраситься и выбрить подмышки, дома ремонт, обещала помочь сестре с рефератом), на следующей неделе могу, а сегодня давай лучше в театр или просто погуляем, такая весна, ми-илый… я иду на день рождения, идем со мной? – тратя свое единственное… на блевотное: подожди, я перейду к другому телефону… ну, как твои дела? что у тебя нового? что долго так не звонил? можешь меня набрать через полчаса, я освобожусь, и мы с тобой подробней поболтаем… Сверни на что-то другое, сегодня не выйдет, пусть другой день, – но свернуть не мог, долбил, нагреваясь, пока не забрезжило: попробую, хотя… если успеем до пяти, ты хотя бы заранее… я перезвоню, если не смогу, если не звоню, выезжай, но побыстрее, чтобы успеть до пяти, ты правда хочешь? выезжай, нет, пятнадцать минут жди и, если не звоню, выезжай – и что-то радостное поблескивало в телефонном голосе, брызгал сверкающий сок, я смахивал бумаги по ящикам (а если сейчас позвонит? нет!), детским преувеличенным почерком переносил из тайных… на бумажный клок улицу, подъездный код и этаж, чтобы не тратить время на ненужное – успеть до пяти…

Я отъеду, Александр Наумович.

Гольцман вдруг проворно поднялся и вздохнул, он не любил выскальзывать из кабинета, не опечатав папки, не заперев сейф, – Алена ворвалась бессонная, несвежая, вымотанная дорогой, попахивая потом сквозь резкие покупные запахи, и вцепилась: