«Каменный мост»

Заглянул в переполненный молодостью гуманитарный корпус МГУ и прогулялся вдоль книжных лотков, задумываясь, крадясь следом за бледными богинями, – и вдруг ему стало грустно, что молодость прошла, не утешало, что у богинь молодость тоже пройдет, – богини вечны, у них нет лиц, а есть весеннее победное цветение – они будут всегда.

Чухарев остановился у доски объявлений равнодушно почитать чужую жизнь, девушка подошла и встала за его спиной и запела что-то, – он боялся оглянуться, – слышно и уверенно напевала, красивым голосом; по ступенькам сбежал парень и ее увел.

Что-то еще, острое, появилось в городе, в его жизни; в автобусе он загляделся на плотные, ровные ноги девчонки – сидела, выставив из-под сумки голые ноги, полноватые выше колена, а если встанет и повернется спиной, станут видны едва заметные поперечные складочки на сгибе под коленями, – ноги, не успевшие загореть, словно сделанные не из кожи, костей и мяса, а из чего-то съедобного, прохладного, мороженого и тяжелого, невесомого; уже ставшие родными – и вдруг выскакивают из автобуса вон, хоть закричать: не уходи! Ну а дальше? Ведь не скажешь: я нужен тебе?

Ведь он знает давно запах, вкус и ощупь, так что нечего рваться, остается смотреть на летние ноги и подолы, ловя счастливый миг, когда помощник ветер задирает края платьям и мигает узкий снежный лучик незагорелой плоти.

– Почему ты всех отдал Чухареву, а с Реденсом хочешь встретиться сам?

Реденса настигли в высотном доме на Котельнической набережной. Мы с Гольцманом накануне подъехали посмотреть подъезд и двор, потом от «Иллюзиона» поднимались на Швивую горку, пока Александр Наумович не устал, и спустились вниз. Бывал я в этих местах, в угловом двухэтажном доме, где принимаются звонки о смерти со всей Москвы и делается заказ на выезд агента и простые гробы. Реденса, принципиально не носившего фамилию матери (а был бы еще один Аллилуев), брали последним, он сопротивлялся дольше – год, целый год, четыре захода разными голосами, боялся я, что умрет. Леонид Станиславович, вкрадчиво сказал ему Гольцман, играя заведующего архивом организации ветеранов Министерства иностранных дел, мы опросили уже всех ваших одноклассников, и все, не сговариваясь, не то чтобы обвиняют вас, но… и кому, как не вам, ответить на слабость чужой памяти… а то ведь готовятся публикации… а у вас внуки…

И Реденс купился – все они словно ждали нашего прихода, счастливые и несчастные оттого, что еще нужны.

– Мальчики пусты, Александр Наумович, – никто, кроме Вано, ничего не знает про убийство Уманской: услышали от родителей, прибежали, тел не застали, кровь кто-то засыпал песком. – Но почему же они не виделись столько лет? Неужели оттого, что кто-то из них предал их игры и они до сих не знают кто? Сломал жизнь, а были бы адмиралами и квартиры имели бы получше, так им кажется… Не признают своей жизни. Чужую носили из-за идиота Шахурина!

– Ты должен учесть: дети, а допрашивали их мастера.

Сколько они навалили друг на друга на очных ставках – им просто стыдно взглянуть…

– Вот, – я остановился и ухмыльнулся холодным, внимательным глазам седого, изящно-дряхлого Гольцмана. – Стыдно! Они стыдятся своей игры. Ни один не сказал прямо – во что играли, как это связано с Ниной… Не могли же их взять за хранение оружия – взяли бы Микояна, но арестовано восемь, и слухи про какие-то найденные списки…

– Ты просто ждешь, что наш агент в Англии получит информацию, которая все изменит.

– Покажет нам выход. Там, где вижу его я.

– Хочешь мое мнение? Не жди. Петрова – красивая женщина, и только. А наш секретарь – хорошая девочка. А из Чухарева будет толк. А школьников сдал скорее всего Реденс – из восьмерых он самый уязвимый: расстрелян отец, Сталин недолюбливал его мать. Как только Бакулев потребовал: поклянитесь, что никогда никому… Реденс мигом понял, чем кончаются тайные клятвы, встал и – побежал… Поговори с ним.

– Проходите! А это мой внук Василий…

Внук, названный, как я предположил, в честь императорского сына, сидел за компьютером в наушниках.

– Собачка наша…

Такса Джина, через двадцать минут ее порвал ротвейлер, и мне пришлось прийти через неделю.

– Сядем…

Старые креслица.

– Я приехал в Москву в конце 1938 года из Алма-Аты после ареста отца. Квартиру опечатали, но ее смог оформить на себя дед. Не называйте наш дом Домом на набережной, мы все его знали как Дом правительства.

С началом войны я оказался в Сочи со Светланой Сталиной и женой Якова Юлией, потом машинами – Сухуми, Батуми, Тбилиси; жили в гостинице с Хосе Диасом, секретарем испанской компартии, слыхали про такого, Хосе Диаса? А про моего отца писал в книге воспоминаний полярник Папанин. Вы слыхали про такого, Папанина? Через Баку в Красноводск, потом Ташкент и вагоном-салоном до Куйбышева – в середине ноября, и прямиком в школу. Подружился сразу с Серго.

Увлекались только пиротехникой, начиняли порохом и взрывали баллончики из-под углекислоты, а оружие было мечтой каждого мальчишки! Но боевой пистолет имел только Вано.