«Каменный мост»

Я вспоминаю, как в редкие и теперь непонятные для меня минуты душевного «просветления» Тася плача целовала мне руки, говорила: ты святой. А теперь, в знак понимания того, что я делал (если не считать, что дело – это только то, за что платят) для ее детей – и в момент тяжелых болезней Ираиды, и в момент Тасиной тяжелой одинокой беременности, и после рождения Васи, – оказала Тася хоть миллионную долю – я не говорю любви – а просто внимания моему сыну? Нет, ей руководит отвращение к Вале, самой ей никогда не понять, что я тоже особых симпатий не чувствовал к Вендту, однако ни сын его, ни сама Тася не почувствовали этого.

Слишком много горечи накопили все прошедшие годы – чего стоит отказ нам с тобой от еды дома, Тасина скупость на всякие мелочи вплоть до ваксы и т. д. Да ты и сам никогда особенно не блистал проявлением интереса и чуткости ко мне.

Увлеченный ходом своей жизни, ты не очень часто думал обо мне: бывали случаи, что ты считал меня братом-неудачником.

Были тяжелые для меня морально, физически и материально годы моего комвзводства. Ты и Тася, живя то в Москве, то в Лондоне, мало замечали меня. Тасю раздражала моя «солдатская грубость», это раздражение она могла показать в обществе, я для тебя проходил стороной. Был я не особенно хорошо одет, жил самостоятельной штопкой – помню горький случай, когда ты приехал из Лондона на короткое время и опять скоро уехал, но чемоданы с костюмами и бельем не оставил дома, а сдал на хранение тете Соне – там надежнее! У тебя даже и мысли не было помочь мне одеться. Разве я так же отнесся к тебе, когда ты очутился в таком же положении, остался без работы? Я сказал: мои вещи – твои.

Теперь у меня есть жена и сын, живу я невольно на две квартиры, что очень дорого, ты сейчас получаешь, наверное, не меньше меня – разве ты вспомнил, что пора выкупать заложенные тобой мои облигации? Разве ты предложил мне не платить за квартиру в Москве – ведь я полтора года твоего пребывания в Батуме не возлагал на тебя подобных тяжестей?

Все страшным образом соединились единым фронтом против Вали, у всех моя жена не в почете. «Гражданская война» дома привела к тому, что я без боли в сердце не могу думать о московских делах, перестал спать, похудел – измучился до последней степени.

Но я ставлю перед собой весь этот вопрос в следующем разрезе: только за отношение к твоей дочери и обоим Тасиным детям вы оба должны, обязаны были идти на многое, даже на уступки, чтобы создать нормальные моральные условия жизни моей жене и моему ребенку. К этому вас обязывает чувство долга перед своей честью и передо мной. Если вы это не можете и не хотите делать (пусть даже Валя во многом виновата, пусть она сама во многом была бестактна), совместная жизнь Вали и Таси невозможна. Раз так – я целиком перехожу на сторону Вали. Потому, что она моя жена и мать моего сына. Потому, что судьею ее качеств и ее отношения ко мне могу быть только я сам. Потому, что она дала мне и любовь, и внимание, и ласку, и заботу, и понимание. Потому, что всего этого я от вас никогда не получал и не получу. Потому, что с вами я опять буду (нрзб) одинок.

Если вы не хотите, чтобы все это случилось, сломите себя и создайте немедленный перелом в отношениях и обязательно со знаками внешнего внимания к Вале (вот как требует она!). Я считаю, что вы оба – неоплатные должники передо мной. Если ж для вас этот путь неприемлем – будем расходиться. Я окончательно измучился в тревогах за наш дом и его жизнь, я стал больным человеком. Мои привязанности останутся к вам неизменными, но тогда я пойму, что оплатить мои счета вам нечем.

Вот что я хотел сказать тебе, Петя. Доведи об этом до сведения Таси и всех, кого хочешь, и ответь мне. Я очень устал, сейчас поздно: м. б. я (зачеркнуто старухой, никаких там «м. б.» – все именно так!!!).

Привет всем. Митя.

Июль 1941 года. Могилев (внимание, последнее письмо от живого) Я был в боях и опасности, но сейчас благополучен и вне опасности.

У нас еще нет своего почтового адреса, не могу сообщить тебе, куда писать. Я очень сожалею об этом, т. к. тревожусь за тебя и Сашеньку, не имея о вас известий.

Родная ты моя Валюша, я тебя люблю всей душой и бесконечно тревожусь за тебя и Сашеньку. Вы самые дорогие и близкие мне люди, жизни без которых я себе не представляю.

Как внезапно началась эта война, которая разлучила нас. Я утешаю себя мыслью, что на случай необходимости в Москве есть кому помочь и поддержать тебя.

Помни и думай обо мне, моя родная, напоминай обо мне Сашеньке, научи его говорить «папа». Целую и обнимаю вас крепко, мои любимые и дорогие. Ваш Д.

Всем большой привет.

Сквозь мое заоконное отражение проезжали ночные машины, секретарша тихо плакала:

– Ужасно жалко его… Всю жизнь один. Никому не нужен! Он так ее любил. Ему некого больше любить. Ему никого больше не досталось. – И высохла. – Зачем вам это? Вы не сделаете ему ничего плохого? Отпустите его!

Его все и так мучили…

Выгнать ее!.. Ну, Гольцман… У нас не богадельня, все получают зарплату!