Камень духов

Все в этой игре было подозрительным: и подбор игроков, и поведение банкомета. Барон с деланным равнодушием профессионального плута метал банк, широко улыбаясь окружающим. Эта улыбка кого-то напомнила графу, но игра занимала его всего, и некогда было напрячь память. Когда ставки возросли в пятнадцать раз – кензельва, как говорят матерые картежники, – два понтера произнесли один за другим слово «пас». Граф и тогда не насторожился. Надеясь вот-вот сорвать банк, он опять увеличил ставку, все поставив на бубновую даму… А она была убита… Теперь, протрезвев, граф просто убежден, что и банкомет, этот незнакомый барон, и два подсевших в ходе игры понтера – одна шайка. Толстой подумал, что надо снова поехать в клуб, залезть под стол и по выброшенным колодам определить – не порошковыми ли картами играли с ним заезжие игроки? Но тут же отказался от этой затеи, по опыту зная, что, вероятнее всего, карты из-под стола уже растащены слугами… Без доказательств никого ни в чем не убедишь, а долг отдавать надо – вексель победителю граф вручил сразу же после игры… Снова встала перед глазами улыбочка барона и вспомнились его слова, похожие на насмешку: «Monsieur le comte peut disposer de moi…» Конечно, у Толстого остается испытанный метод: придраться к барону, вызвать его к барьеру и поставить точку во всей этой истории. Но дуэль породит новые кривотолки, да и где отыскать теперь этого барона, если он уже укатил в свой Петербург, поручив получить деньги от Толстого посреднику?

Сумма, проигранная графом, была значительной. Пожалуй, если заложить дом и подмосковное имение, ее можно будет и погасить, но как заложишь дом, когда в нем твоя семья? Еще несколько лет назад Толстой, подобно переводчику Гомера – кривому Гнедичу, мог бы сказать: «Круг семейственный есть благо, которого я никогда не ведал!» Но нынче-то это не так. У него – жена и дочь!

Кстати, своей женитьбой Толстой обязан, как ни странно это покажется, картам… Лет семь назад он с друзьями кутил в московском цыганском таборе. Там впервые увидал черноокую красавицу и замечательную певунью Авдотью Максимовну Тугаеву, которую увлек и увез за собой. Три года жил с ней без венчания. Дуняша была девицей своенравной, вольнолюбивой и в характере графу не уступала. Они то ссорились с нею до драк, то мирились до слез и, может быть, со временем расстались бы, но однажды Федор Иванович проигрался. Наутро он должен был быть выставлен на черную доску за неплатеж проигрыша в срок. Это грозило позором и долговой ямой. Граф, вспомнив о фамильной чести, решил застрелиться.

Когда он уже поднес пистолет к виску, Авдотья Максимовна вбежала в кабинет и на коленях стала умолять его не оставлять ее одну на этом свете.

– Уйди прочь! – в сердцах отвечал граф. – Ты цыганка и понять того не можешь, что для человека моего звания быть выставленным на черную доску… Я этого не переживу!

– Сколько денег надобно тебе, Федюша?

– А тебе какое дело? – еще пуще сердясь, отвечал граф, но сумму все же назвал.

– Погоди пару часов, я добуду эти деньги… А ежели не вернусь, тогда стреляйся, как будет твоей душе угодно!

Через какое-то время она вернулась с деньгами.

– Откуда у тебя это? – вытаращил глаза граф.

– От тебя же, Федюша… Помнишь, когда ухаживал за мною, дарил мне то бриллиантик, то колечко… А я все прятала. Теперь возьми деньги. На что они мне без тебя?..

Через пару дней они обвенчались. Когда молодожены поехали с визитами к знакомым Толстого, в большинстве домов их не приняли. Граф рассорился с половиной Москвы и в гости больше не ездил. Правда, у себя принимал всех подряд, невзирая на чины и ранги. Авдотья Максимовна оказалась хозяйкой отличной и преданной женой. За годы замужества она родила Федору Ивановичу троих детей. Два сына умерли в младенчестве, а дочка Сарра, отцовская радость, жива. «Цыганенок мой курчавенький», как ласково называет ее граф. Казалось бы, жизнь обустроилась, но нет душе покоя. Не хочет душа мириться с обыденным счастьем! Оттого и бросается Федор Иванович то в картежную игру, то в пьянство… Не в тайные же общества подаваться? Сие вообще, по мнению Толстого, дурь несусветная: свободы нет ни при государе, ни при республике, ни в цыганском таборе, ни в племени у дикарей… Для чего же тогда все эти сходки, заговоры, бунты? Так, сотрясение воздуха!

И все же вчера к безрассудной игре его подтолкнуло не вино, а разговор с генералом. Прошлое нахлынуло так, что сердце захолонуло, хоть и виду Кошелеву он не подал. Вспомнились в одночасье Елизавета Яковлевна и их свидание в саду, яркие звезды, отражающиеся в глазах Лизы, жаркий шепот ее: «Давай убежим… Я для тебя на все готова!» Согласись он тогда, может быть, вся жизнь пошла бы по-иному… Появился бы в ней смысл, какой дает человеку любовь…