Каллиграфия (СИ)

Если кто и понимал, что Аризу Кей нуждается в тишине, то только не Франческо. Со скуки он пролистал почти все тома в ее библиотеке и нередко досаждал ей самой, отрывая от важной работы. Японка посылала его присматривать за детьми. Впрочем, «дети деревьев» и без того находились под хорошей опекой — о них заботилась Клеопатра. Она, в конце концов, привыкла и к хранительнице, и к новым своим обязанностям, и стремление вернуться на родину постепенно ослабло в ней, как ослабевает в саду всё, что угнетает душу. В Кении ее ждали болезни, голод, черствость соплеменников, а, возможно, и еще одно предательство, тогда как среди сакур она не ведала ни нужды, ни бездолья. Она научилась ладить с детьми, полюбила их и уж не мыслила себя в иной роли, кроме как в роли воспитательницы. Джулию она встретила довольно сдержанно, хотя ее так и подмывало броситься итальянке на шею. Их словно бы связывала невидимая нить, они были как сестры друг другу, и обе отдавали себе в этом отчет.

— С самого первого дня моего появления здесь, — говорила Клеопатра, — я не переставала ощущать какое-то неизъяснимое томление, предвкушение чего-то необыкновенного. Со мной никогда не происходило ничего подобного. В Африке мои чувства были просты и однозначны, как цвета радуги: радость была желтой, гнев — красным, печаль — синей, а спокойствие — зеленым (хотя, признаться, зеленого в моей прежней жизни очень недоставало). А в саду мне открылось великое богатство оттенков, я очутилась в круговерти самых разноречивых эмоций, и меня охватил ужас. Бежать! Бежать из этого хаоса! И тут я встречаю тебя.

— Ты была похожа на мою младшую нашкодившую сестренку! — хихикнула Джулия.

— Вообще-то я старше тебя на целый год, — с достоинством заметила Клеопатра. — Но вот ведь странно: в тот момент я пребывала в твердой уверенности, что между нами существует какая-то связь, хотя в действительности мы не сестры.

— Как знать? — пожала плечами Джулия. — Ведь есть же города-побратимы, так отчего бы и нам не назваться сестрами? И росту мы одинакового, и волосы у обеих вьются, а цвет кожи и происхождение — мелочи…

— Я так рада, что ты спаслась, — говорила Клеопатра, прижимаясь лбом ко лбу Джулии.

— Нам предстоит сложная операция, и было бы нелепо погибнуть, даже не начав, — отвечала та, робко улыбаясь и прищуривая глаза.

Наблюдая эту трогательную сцену, Кристиан Кимура не мог не позавидовать африканке. Какая роскошь просто смотреть в глаза тому, кого любишь! Какая непозволительная для него роскошь! Джулия по-прежнему избегала с ним встреч, хотя, казалось бы, он полностью оправдался перед ней и сумел заслужить ее доверие. В течение их вынужденного пребывания в саду они лишь дважды сели друг напротив друга, да и то, чтобы обсудить кое-какие правила каллиграфии. В остальном же, будь то приемы пищи, чаепития или дружеские беседы, они не пересекались. У итальянки был свой распорядок дня: она предпочитала вставать ни свет ни заря, завтракать, пока все спят, заниматься правописанием тогда, когда этого никто не видит, и втихомолку практиковаться в тайцзи. Она любила подолгу гулять в одиночестве, купаться в море на закате и плести венки из цветов, что росли за пределами сада. Донеро, который в то время был поглощен идеей организовать экспедицию в горы, часто присоединялся к ее прогулкам и вскоре зауважал ее за широту взглядов и стремление к самостоятельности. А Кристиан всё вспоминал день их прибытия после катастрофы, вспоминал, как вытер пятнышко сажи у нее со щеки, а она подала ему платок, обозвав трубочистом…

Он уже начинал бояться, что Аризу Кей так и не доведет до ума новый телепортатор и они никогда не попадут в Грецию, а следовательно, не столкнутся с опасностями, что удручало Кристиана больше всего. Ведь, по его разумению, только в приключениях да передрягах можно было завоевать сердце своенравной итальянки. Джулию, напротив, вполне устраивала размеренная жизнь, какую вела хранительница, и если бы ей представилась возможность поменяться с японкой ролями, она сделала бы это без всяких колебаний. Пыл ее поостыл, и она уже не рвалась в бой, как прежде, хотя и понимала, что слов обратно не воротишь. Она дорожила своей честью не меньше, чем мушкетеры Александра Дюма, и спасовать для нее означало почти то же, что для Д’Артаньяна отказаться от шпаги. Поэтому миссия по обезвреживанию мафии представлялась ей как неизбежная данность, чего нельзя было сказать о предстоящей исповеди. Явиться к Донеро с повинной и выложить всё начистоту? Да уж лучше броситься со скалы в бушующее море!

Но и тут чувство чести одержало над нею верх. Она буквально принудила себя пойти к географу и покаяться во всем, что натворила. Донеро же, примостившись под сосной, пребывал в столь глубоком умиротворении, что поначалу и не уразумел, о чем она толкует.