Калинов мост

– А что там, на улице: март или ночь?
– Не знаю, не пробовал. Может быть, вьюга?
И ветер шарахнулся прочь от испуга,
и жизнь, как собака, уносится прочь.

– Точь-в-точь полотно богомаза Петрарки…
– Да он же поэт. Ты о чем говоришь?..
Он в песнях своих воспевает Париж
и пишет роман без единой ремарки.

– Ремарк. Это тоже поэт или где?
– Ремарк – это нашей Чукотки столица,
тебе не мешало бы опохмелиться,
а то все твердишь об ударном труде.

И шастает женщина.
Женщина-львица.
По темной аллее, по горькой душе.
Ей фугу сложил футболист Беранже…
И в марше Шопена мне все это снится.

«Нет ничего необычного…»

Нет ничего необычного
в том, что печален свет,
в том, что пустым привычкам
в мире названья нет.
В том, что перечеркнуло
сетью слепых дождей
судорожные скулы
верящих в быт людей.
Верящих в невозможное
счастье житейских драм.
Как же, порою, сложно
люди приходят в храм.
Слушаю ночь тревожную,
верю прожитым дням.
Как же, порою, сложно
воцерковляться нам.

«Смейся…»

Смейся!
Смейся, ликуя, Эллада,
словно в дни олимпийского года.
Эта женщина – капелька яда
в кубке пенного пряного мёда.
За неё умирали фаланги
в бесконечной безудержной сече.
Жизнь, она не красива с изнанки,
будто роща олив после смерча.
Улыбнётся лукаво Адонис
и печально посмотрит Психея:
словно пену морскую в ладонях,
он её удержать не сумеет.
Смейся!
Смейся, ликуя, Эллада!
Не Гомера поймали на слове.
Александру на битву не надо,
Александра сразили в алькове.

АРМАГЕДДОН

На каменные клинописи лиц
светила лик, простреленный навылет,
глядит из-под слабеющих ресниц;
на сгустки и клубы белёсой пыли,
осевшей на деревья и на птиц;
на лица зданий и отживших клёнов,
и нет уже различий и границ
меж храмами Парижа и Поклонной.
Настало время:
ангел вострубил
и сделались смятения и смуты,
и скоро, скоро грозный Гавриил
сочтёт твои последние минуты.
Настало время:
всё вернулось вспять!
Всё умирающее или неживое.
И никого на помощь не позвать,
и грудь земли под пыльною травою.
Восстала рвать.
Пред ней – другая рать.
Они сошлись, разя, в последней битве.
И солнце не спешило догорать,
и люди становились на молитву.
Всё это было.
Было?
Но когда?
Я помню крики боли и страданья.
И догорала Божия Звезда,
и ни следа,
и ни воспоминанья…
Всё это было или будет впредь:
земли сырой оплавленные комья…
Всё умерло.
И только умереть
не смог один, который это помнил.

«А можно ли тебя заставить жить…»