Калинов мост

Крепки крепостные ворота
и глыбы гранитные – в рост.
Коль скоро посадят кого-то,
то выход один: на погост.
Здесь узники чахнут и верят
в скончаемость горя и тьмы.
И дремлет тюремщик-тетеря
в незыблемом мраке тюрьмы.
Княжна Тараканова к двери:
– Тюремщик,
ну, что ты там сиднем сидишь?
Мне было виденье —
грядёт наводненье,
я вижу нашествие крыс!
Тюремщик лениво прошамкал:
– Иди ты – гляди ты кака волхова, —
смахнул таракана на пол, —
зараза, ан тоже живёт однова…
Едва по задворкам забористый ветер
завыл, отпевая живых,
тюремщик очнулся, тюремщик приметил:
острог непривычен и тих.
И лихо не бродит в глубоких подвалах,
не лязгают стражи штыки,
и крысы не хрюкают в драках и сварах,
лишь бури безумной шаги
к стене подбираются ближе
и ближе,
лишь где-то запела вода…
И снова из камеры слышится:
– Вижу —
грядёт наводненье. Беда!
– Вот ведьма, накликала всёжа-ки бурю,
так жди – дожидайся беды, —
и он, озабоченно брови нахмуря,
по лестнице вверх – от воды.
А вон и подвальные рыжие твари
хвостами метут ступеня.
Хоть то на потопе,
хоть то на пожаре —
бегут от воды и огня.
Княжна Тараканова к двери:
– Тюремщик, тюремщик,
открой!
А по полу, зубы ощеря,
крысиный испуганный рой.
Она на лежанку – вода подступает,
а крысы ползут и ползут,
и – к ней разъярённой оскаленной стаей…

– О, Боже, меня не спасут!
О, Боже, не мало ли я нагрешила
за этот терновый венец?
Её оставляют последние силы,
никто не поможет… конец…
И вдруг прошептала:
– Тюремщик-Малюта,
во храме за мя помолись.
Я слышу в последние эти минуты
другой отвратительный писк.
Я вижу в России нашествие смуты,
нашествие смуты и крыс.

«Два зеркала…»

Два зеркала.
Сияние свечи.
И, словно маятник, от одного к другому
блуждает мальчик – мотыльком в ночи.
Блуждает светом солнечным по дому.
Он не от мира грешного рождён.
Он между двух мгновений —
гений света,
но он навеки ночью осуждён
на схиму одинокого поэта.
От зеркала в минувшее полёт
до зеркала в грядущее,
земное.