Какого года любовь

Вот уже несколько месяцев прошло, и оказалось, что и телефонная связь не спасает. Ночные звонки, строго дозированные из‐за разницы во времени (роскошь, доступная им лишь потому, что мать Эла, Амелия, как‐то перебрала с вином, впала в чувствительность и согласилась оплачивать колоссальные счета сына), потеряли притягательность первых недель, полных тоски и нетерпеливого желания выговориться, выразить себя лучше. Расстояние разделяло, ночь за ночью все было сказано, невыговоренного не осталось. Между тем, говорить что‐то надо было, это ощущалось как обязательство, чувство долга давило и угнетало, и до того доходило, что они начинали препираться или, хуже того, позволяли умолчаниям разрастись.

И вот однажды апрельской ночью, усталый после долгого дня, возбужденный, а Вайолет рядом нет, он все‐таки это сказал.

– А вот как бы ты отнеслась к тому, чтобы попробовать открытые отношения?

Позже Эл спрашивал себя, зачем вообще он поднял этот вопрос – не затем ли, чтобы раздразнить, бросить вызов и получить какой‐то ответ, потому что измаялся натужной, пустой болтовней, а больше им и сказать было нечего.

А может, из‐за Кассандры. Художница-иллюстратор с отличными задатками, эта высокая девушка повадилась на неделе забегать в “РоСт” и усаживаться на стол Эла. От нее исходил легкий телесный жар вкупе с нежным ароматом какого‐то пряного дерева. У нее были длиннющие ноги, сильные, но изящной лепки, и глаза цвета темного меда без смущения выдержали его взгляд, когда она призналась ему, до чего же ей нравится британский акцент.

– Понимаешь, просто я сейчас читаю эту феминистскую вещь, в которой моногамия названа “последним корсетом”… – с каждым своим словом Эл чувствовал все меньше уверенности в том, куда он, вообще говоря, клонит. – И еще я, знаешь, потолковал тут с одним типом, который оказался точно в такой ситуации… В общем, теперь, когда мне придется пробыть здесь еще некоторый срок, может, пришло время поговорить о…

Вайолет молчала.

Эл затаил дыхание. Должно быть, подумал он, она в ярости от того, что у него язык повернулся брякнуть такое, и сам удивился, насколько легче ему стало, прямо камень свалился с души. Наверное, им не найти ответа в том, что говорят другие. Наверное, ответ надо искать им вдвоем.

– Да, – ответила Вайолет аккуратно, и голос ее не дрогнул, не изменился, донесся так же издалека, как и прежде. – Да, я думаю, это было бы, пожалуй, разумно.

Она унесла аппарат в свою комнату и присела на край кровати, протянув шнур через дверной проем. Не хотелось, чтобы такой разговор кто‐то подслушал прежде, чем она сама в нем разберется, а в почернелом от сажи особняке на Матильда-стрит, где они жили, вечно кто‐то приходил-уходил. Пинком прикрыв дверь, она покрепче притиснула трубку к уху. Голова у нее шла кругом.

Потому что это было облегчение, шокирующе огромное облегчение, услышать, что он предлагает раскрепоститься.

– Спасибо, Эл. Спасибо, что у тебя хватило духу поднять этот вопрос.

– О! Ну что ты. – Эл попробовал улыбнуться в трубку, но губы его тряслись, и оставалось бога благодарить за то, что они разделены континентом и она этого не видит. – И все это в силе, только если ты действительно в этом уверена… не стану же я тебя принуждать, как какой‐нибудь допотопный…

– Нет, Эл. Я думаю, я этого хочу… Что поделать, у женщин тоже есть потребности! – Вайолет рассмеялась, и ее саму передернуло, как жестко и дешево это прозвучало. – Сколько раз мы с тобой наблюдали, как наши друзья вступают в открытые отношения и прекрасно с этим справляются, правда? И ведь мы уже обсуждали, как быть с ревностью, и пришли к выводу, что это совсем не наша история. Пока мы любим друг друга, пока мы честны и сердца наши открыты… я думаю, нам ничто не грозит, а?

– Да. Любовь – это главное, да. И я люблю тебя, Вайолет…

Я так сильно люблю тебя, хотел сказать Эл. Ты даже не представляешь, как сильно, как полно и всепоглощающе я, черт побери, тебя люблю, но в горле застрял жирный ком, и он знал, что если произнесет это вслух, то заплачет, а ему никак нельзя допустить, чтобы она услышала, что он плачет, ведь ее нет рядом, она не может протянуть руку, обнять его и утешить.

Они не виделись с января, когда Вайолет на пару недель прилетела в Сан-Франциско на их двадцать четвертый день рождения (милость, также оплаченная его родителями, о которой Элу страшно не хотелось просить, но он стиснул зубы и попросил, потому что только так они могли повидаться).

Вайолет все‐таки услышала, как он сглотнул, как он давится, и ей захотелось обнять его. Но зерно обиды и раздражения тоже твердело внутри нее. Потому что, в самом‐то деле, куда дальше пойдут их отношения, если ему таких трудов стоит выдавить простейшее “я люблю тебя” в телефонную трубку?

И еще одно соображение настойчиво просилось наружу.

– А у тебя точно там… никого больше нет… точно?