Как жаль, что так поздно, Париж!

– Значит, мы двадцать семь лет не виделись. – Лицо, в котором с трудом можно было узнать черты прежней Муры, сделалось серьезным.

– А ты знаешь, – улыбнулась Елена Николаевна, – мы здесь и встретились в последний раз, там, на улице, помнишь?

– Нет, не помню, – сказала Мура. – Как живешь?

– Живу… А ты?

– Я не живу, я доживаю, – сощурилась Мура. – Анисимова хватил инсульт, когда все началось. Вернее, кончилось. Теперь я выношу за ним горшки, вот и вся карусель.

Она внимательно посмотрела на Лёлю. Та молчала.

– Между прочим, торжествуй: Чернопятов застрелился.

– Чернопятов? – спросила Лёля. – Кто это?

– Не знаешь разве? Теперь, впрочем, уже никто, – сказала Мура с усмешкой. – Я тороплюсь, у меня там тетка одна с Анисимовым.

– Жанна Иоганновна? Неужели жива?

– Я думаю, она будет вечно жива. Ну, я бегу, привет!

Она стала медленно и тяжело спускаться по лестнице. «Может, догнать, хоть телефон спросить? – растерянно думала Елена Николаевна, глядя вслед толстой крашеной женщине. – Мура… Неужели я встретила Муру?! И – ничего. Пустота. Как она сказала? Привет! Как Марта…»

По дороге домой обдумывала разговор с Мурой. Чернопятов… Откуда она знает эту фамилию? Чернопятов. О-о-о! Георгий Константинович, его приход в первый раз! «Не здесь ли живут Чернопятовы?» Как же она забыла! Надо было расспросить Муру. Чернопятов застрелился. Что это должно означать? Давно уже в жизни нет загадок. Так, во всяком случае, кажется.

Но после встречи с Мурой неотступно думала не о ней, не о далекой, связанной с ней молодости – думала о Георгии Константиновиче, мучаясь своей виной перед ним. Где он? Жив ли? Конечно, нет. Был бы жив, непременно пришел бы. Стыдно сказать, она даже фамилии его не знает. Ни фамилии, ни адреса – ничего. Могла бы зайти к его родным, но как их искать?

Мура очень постарела. Неудивительно: столько лет прошло, вся жизнь. А того, что в ней было, для двух жизней достаточно. «Es reicht» – «Этого достаточно», – говорил Генрих. Как мало отпустила ему судьба!

Чернопятов застрелился. Что за непонятная загадка такая? Уже нет сил разгадывать загадки…

Ложа прессы

Юлий Викторович Потехин был молодым в те годы, когда мужчины мазали волосы бриолином, а девушки носили широкие цветастые юбки, получившие название фестивальных. Тогда в ходу была популярная песенка про Мишку, которую некоторые остряки, переиначив, пели так: Мишка, Мишка, где твоя сберкнижка?

В те годы тоже играли в футбол, ибо в футбол играли всегда, но ни в одной команде мира – ни тогда, ни после – не было такого игрока, как Вячеслав Печеночкин.

– Слава, Славка, Печеночка, давай, давай, не подведи! – Трибуны обожают Славу. Трибуны влюблены в него, особенно в его удар слева от ворот.

– Мяч слева от ворот, – сообщает телекомментатор, – пробьет Печеночкин, восьмой номер.

Ну еще бы! Конечно, Печеночкин, восьмой номер. Ведь он это делает так, как до него никто, нигде, никогда…

– Нет бога, кроме Давида Кипиани, – говорит, нарочно поддразнивая Юлия Викторовича, его лучший друг драматург Никифоров.

– Ах, оставь, – морщится Юлий Викторович, у него начинается одышка.

Дело в том, что Давид Кипиани – бог не столько для Никифорова, сколько для него, и он мучается тем, что, безраздельно любя Печеночкина, вроде бы изменяет Кипиани.

– Печеночкин! – взывают правые трибуны. – Славик!

– Раз, два, три! – неистовствуют левые. – Печеночка, дави!

И еще всякие глупости, и все в том же роде. Синее небо над зеленым овалом поля, плеск флагов на ветру, серебристые голуби, парящие в глубине между синим и зеленым. Это – стадион. Он существует вечно (не именно этот, а вообще – стадион). И вечно к кому-то взывают трибуны, кого-то обожают, кого-то хлещут наотмашь.

– Печенка, уходи с поля! Штрафные разучился бить! – Нет ничего непостоянней футбольной любви.

– Послушай, – говорит вдруг Юлию Викторовичу Никифоров. – Это всего лишь игра. Чего с ума сходить?

– Ах, оставь, – морщится Потехин. – Тебе хорошо, тебе не с чего сходить.

– Ха-ха-ха! – громко хохочет Никифоров, уходя в буфет. – Намек понял.

Никифоров – болельщик ненастоящий. Таких ненастоящих в ложе прессы много, пожалуй, не меньше, чем настоящих. Есть даже одна дама, которая не может отличить правый угол ворот от левого, но всегда приходит в ложу – себя показать и других посмотреть.

Ненастоящие болельщики думают, что футбол – это игра. Что ж, людям свойственно заблуждаться. Когда-то, в мальчишеском своем детстве, Юлий Викторович (тогда еще просто Юлька) тоже думал так. Но в те годы, когда мазали волосы бриолином, а любимые девушки ходили в фестивальных юбках, он уже не заблуждался на этот счет, а твердо знал: футбол – не игра. Футбол – это жизнь. Не модель жизни, как когда-то назвал спорт великий Кубертен, а сама жизнь: синее небо над зеленым овалом, плеск флагов на ветру, серебристые голуби и мяч – такой же круглый, как солнце, и в таких же, как солнце, пятнах.

Нет, как хотите, но правильно кто-то сказал: если бы футбола не было, его следовало бы выдумать.