Как жаль, что так поздно, Париж!

Как хочется рассказать Генриху про то, что их страдания теперь названы словами, произнесенными вслух, с трибуны. Необоснованные репрессии. Как хочется рассказать!

Вот пришла к старому дому, как к родной могиле. То, что Генрих понимал так давно и о чем она умоляла его молчать, говорила: «Перестань, подумай о детях!» – теперь обсуждают даже в трамвае. Необоснованные репрессии. Кто б мог предположить, что такие слова прозвучат когда-нибудь утешением!

Постояв у старого дома, Елена Николаевна возвращается к метро. На бульваре деревья еще зимние, белые на черной, ждущей весну земле. Прежний памятник Гоголю, говорят, увезли в Донской монастырь, а к новому и привыкнуть невозможно.

«…Как ты бежала по Пречистенскому бульвару, мне никогда не забыть!»

Осень пятьдесят шестого года стала точкой отсчета. Говорили: до венгерских событий, после венгерских событий.

После венгерских событий в Москву приехал Фери. Работать в торгпредстве. На Садовом кольце, у Самотеки, им с Диной дали роскошную казенную квартиру, обставленную полированной мебелью.

– Полированная мебель на Западе уже вчерашний день, – сказала Дина, заметив восхищенные взгляды Ирмы и Марты.

Лёле стыдно: дочери выглядят какими-то бедными провинциалками. С разгоревшимися лицами примеряли по очереди Динину мутоновую шубу, разглядывали магнитофон, телевизор. «Мещанки!» – ужасалась Лёля. Сама она очень холодно приняла приглашение Фери прийти в гости. «Хорошо, как-нибудь».

«Нет, нет, – запротестовал Фери, и голос его по телефону прозвучал с непривычным радушием. – Мы завтра же ждем вас!»

И вот они в гостях. После стольких лет! Милиционер в будке у подъезда: «Вы к кому?» – «К Гараи». – «Пожалуйста, шестой этаж».

Шестой этаж. Табличка на дверях: «Ф. Гараи». Марта теперь – Михайлова, Ирма – Кузьмина. В два года одна за другой вышли замуж. Только Елена Николаевна по-прежнему – Гараи. Но разве дело в фамилии? Фери, Ирма и Марта, оказывается, неуловимо похожи друг на друга! Лёля и Дина одновременно ловят это сходство. Раньше его как будто не было.

– А? – говорит Дина. – Раньше я этого не замечала. Особенно в Марте. Правда, Лёля?

И Лёля видит: да, похожи. Дочери Генриха похожи на его младшего брата. Ничего удивительного. Удивительно другое: как изменился Фери! Раньше имя Генриха даже упоминать боялся, а сейчас с воодушевлением рассказывает, что всю стену – всю стену! – занимает выставка, посвященная Генриху в городском музее в Заласентгроте.

– Нас пригласили на открытие, – в голосе Дины самодовольство.

«Все так же бесцветна, – с удовлетворением отмечает Лёля. – И очень постарела, тут уж никакая шуба не поможет».

– Мы были почетными гостями…

Кровь приливает Лёле к лицу, оно становится пунцовым. В этой казенной роскоши дышать же нечем! Она поднимается со стула, и Дина сочувственно предлагает:

– Я провожу тебя в ванную.

Значит, мертвым воздали по заслугам? «Всю стену», – сказал Фери. А знает ли он, где та стена, к которой в последний раз прислонялся Генрих?

Но она несправедлива. В чем, в самом деле, виноват Фери? В том, что и он не погиб в Ухте, как старший брат? Это зависть и ревность говорят в ней, не дают дышать.

«Надо успокоиться, успокоиться», – шепчет Лёля, уткнувшись в мохнатое полотенце. Ее лицо пылает, и холодная вода не в силах остудить его.

Следовало бы поехать в Коми, в Ухту. Ведь именно там он погиб. Но что увидишь, кроме леса и неба? Все же следовало бы поехать. Но девочки учились, потом Ирма выходила замуж, Марта, лишних денег нет. И уже стало казаться, что не так это важно – поехать в Ухту. Важней нечто другое, другое. Истинный памятник Генриху – его дети. Какие они – вот что важно. Сумела ли она воспитать в них его черты? Конечно, нет. Дочери бездумны, легкомысленны, и она виновата в этом. Сама внушала им не думать, на любые опасные вопросы отвечала: «Тише! Не надо об этом говорить. Тише!» Боялась стен, соседей, всего боялась.

Теперь, когда как будто можно говорить обо всем, дочерям некогда. У них своя жизнь. Ирма окончила институт. Марта уже на пятом курсе. «Я буду журналистом, как папа». Но знает ли, что такое «как папа», неясно. Они забыли отца. Но, может быть, что-нибудь прорастет? Его честность, доброта… «Все же они хорошие, добрые девочки, – думает Елена Николаевна, – но не пристрастна ли я?»

Через год встретила Муру. Отправилась как-то в ЦУМ покупать подарок для Марты ко дню рождения и встала в длиннющую очередь за какими-то диковинными импортными босоножками без задников. На дворе осень, не сезон, а за босоножками – давка. Елена Николаевна отважно ринулась к прилавку, а когда вынырнула из толпы со съехавшей набок шляпой и с заветным чеком в руках, увидела Муру.

– Ну? – так, будто они не расставались на целую жизнь, насмешливо спросила Мура. – И ты туда же?

– Босоножки… – еще не отдышавшись, пробормотала Елена Николаевна. – Для Марты…

– Сколько ей лет?

– Двадцать четыре года. А Ирме – двадцать семь.