Как воспитать ниндзю

Впрочем, я не убивала – я милосердно лишала рук.

Как и не было каких-то даже ничтожных тайн от меня ни у кого здесь. Я точно также была беспощадно брошена в боевое искусство как в тот мой мир, где я родилась, и где инстинкт младенца должен был просто взять его как данность и усвоить его, как речь.

Впрочем, я постоянно кого-то спасала, защищала и вызволяла от татей, что чуть не стала народным героем. Я чуть не стала местным Стражем.

Я училась наблюдать, драться и шпионить до того, как говорить.

Но, что было особенностью японца, это все, что все сразу переводил в реальную жизнь, а не условную учебу. Если надо было выучить географию, я разбиралась с картой, потому что туда ехала, а не потому что этому учил и требовал скучный учитель. Попутно я тщательно уже сама выясняла все особенности близких и далеких земель, их условия, их земли, их климат, их растительность и живность, их производства.

Выясняла так, как это не делал никакой ученый, ибо я пыталась из всего извлечь пользу, именно пользу.

И радовалась каждому озарению и новой мысли, которую наставник радостно поощрял.

То же было и с математикой, и с книгами по экономике, которые я буквально выкапывала и выискивала в библиотеках...

И с науками, которые были нужны для организации производств... И с новыми открытиями... И японец только невидимо направлял, словно натравливая меня на знания в реальной жизни, а не в условной учебе... А я просто жила.

С японцем мне немного повезло – то, что он был оторван от своей страны и своей деревни сыграло мне на пользу. Жила бы я в его деревне и стране, была бы бита. И не имела бы столько непредубежденного внимания.

Надо не забывать, что это был очень маленький человек, но который был словно силой взорван изнутри своим собственным расширяющимся делом, который так и не повзрослел внешне, а был маленьким ребенком и даже младенцем...

Богатства на моих землях росли лавинообразно, как и сами земли, устремляясь в прогрессии ввысь и в бесконечность. А проклятый японец требовал, чтобы я по-прежнему абсолютно все свое достояние держала в уме и помнила.

И это было моей главной тренировкой на жизни – умение не только преодолевать препятствия, но и внутренне преодолевать себя, непрерывно развивая себя.

Японец лишь давал мне средства, пути развития, возможности и толчок. И создавал обстановку дисциплины, чтоб напряжение жизни разрывало меня в направлении совершенствования. Конечно, чудовищно помогало в этом то, что он, как тренер, знал все мельчайшие подробности развития и строение ума, знал, как нужно развивать способности и возможности, владея знанием аппарата и условиями его развития.

Именно его знание позволило так направить меня и жизнь, чтоб развивать себя, а не ломаться...

Самодисциплина была нужна как настройка ума, чтоб музыка сердца и счастья зазвучала. Ибо лишь натянутое сердце – звучит, лишь напряженная жизнь – наполнена волнующим чувством. Чувство высекается лишь напряжением.

Тысячи людей прибывали непрерывно. Я учила языки не потому, что так было принято у знати, а потому, что мне надо было разговаривать и вести переговоры. А развитая японцем и непрерывными упражнением память позволяла очень быстро осваивать языки. И с каждым языком мне требовалось все меньше и меньше времени, чтоб выучить новый...

А японец все жал. Он не остановился на том, чтоб я читала целыми страницами книг, а не по словам, а дожал и заставил упражнять так, чтобы я сразу видела и осознавала газетный лист. Это было ужасно, я тишком плакала, но постепенно втянулась. Мне просто пришлось читать газеты листами со всего мира и всех городов, и на всех языках, каких только можно, приходивших к нам непрерывно, и я втянулась. И потом привыкла...

Так гласит семейная легенда. Ибо иначе трудно объяснить мои способности. Разве что тем, что еще в раннем младенчестве, когда младенец просто фиксирует родителей и их речь, чтоб самому заговорить, японец стал мне вместо мамы. И демонстрировал мне свою «речь» – все свои способности, приемы, удары, возможности, бои, прыжки в пропасть с младенцем, лазание по стенам и ходьбу по узкой веревке между крышами над бездной, чтобы младенец зафиксировал и начал воспроизводить именно этот «родной язык». Чтоб я заговорила на этом «языке».

Японские глухонемые и разведчики говорят на языке жестов, почему мне было не заговорить на языке ударов? Отвечать людям на их же языке войны? Но об этом я ничего не помню – знаю только, что японец брал меня всюду с собой на дела ночью, даже когда я еще не могла ходить, привязывая на груди, чтоб я все видела.

И, наоборот, в отличие от обычных людей, что считают младенца дураком и ничего ему не демонстрируют, демонстрировал младенцу абсолютно все свои умения. И брал его везде в искусственно созданные самые страшные обстоятельства, ходил со мной на руках по крыше, брал пики и горы, подымался по голой стене, бешено скакал на лошадях, укрощал у меня на глазах лошадь вместе со мной на груди... Может, потому я ничего не боюсь сейчас.

Так гласит легенда.