Как ты смеешь

– Что там? – спрашиваю я и всматриваюсь в гостиную, где стоит диван. – Тренер, там что-то есть?

Она смотрит на меня и проводит рукой по волосам, которые кажутся совсем темными.

А потом поворачивает голову в сторону дивана. И я делаю то же самое.

Крепко сжимая в руках ее туфли, я медленно прохожу в гостиную.

Слышу позади ее хриплое прерывистое дыхание. Она идет за мной.

Паркет скрипит, а диван вырастает предо мной, как великан, свернувшийся калачиком посреди комнаты.

Я двигаюсь медленно, запах хлорки от ее туфель бьет в нос и чуть не заставляет меня закашляться, и тут моя нога задевает что-то – какой-то маленький предмет, который отлетает в угол. Наверное, пуговица или катушка ниток.

Я подбираюсь ближе – три метра, полтора – и спинка дивана вдруг кажется шире и выше ворот на футбольном поле. Больше эмблемы «Орлов» с распростертыми крыльями.

Поднимаю правую ногу и зависаю над круглым ковром, лежащим посреди гостиной. Ступить на него – все равно что погрузиться в черные воды.

Бззз! Телефон в кармане подпрыгивает, как мексиканский боб-попрыгунчик. Бззз!

Тренерша наверняка слышала вибросигнал, но если и так, то не подала виду. Все ее внимание сосредоточено на диване, точнее, на том, что находится за ним.

Я отворачиваюсь, нащупываю кнопку «ВЫКЛ» и жму на нее с такой силой, что телефон чуть не выпрыгивает из кармана.

Глубокий вдох.

Глубокий вдох.

Всего несколько шагов отделяет меня от спинки длинного дивана, и, заглянув за его острый угол, за чешуйчатый кожаный подлокотник, я вижу что-то на полу.

– Я открыла дверь своим ключом. Он дал мне ключ, – говорит тренер, снова отвечая на вопрос, который я не задавала. – Сначала позвонила в дверь, но он не открыл. Потом вошла и увидела его. Он лежал там.

Сначала я вижу блестящую прядь темно-русых волос, словно вплетенную в ковровый ворс.

Потом делаю шаг и вижу остальное.

Теннисные туфли выскальзывают из моих рук; мокрый шнурок щекочет ногу, и они почти беззвучно падают на ковер.

Он там.

Он там.

Сержант. Уилл.

– Эдди, – шепчет она, и я понимаю, что она все еще стоит у двери. – Наверное, тебе не надо… Наверное, не надо… Эдди… все, как я думала?

Он лежит в одном полотенце, с голой грудью, руки вытянуты в стороны. Он похож на изображение святого с ламинированной карточки, какие девчонки-католички приносили с занятий по катехизису. Святой Себастьян. Голова запрокинута, истерзанное тело излучает свет.

– Эдди, – тренерша хнычет, как Кейтлин, только что проснувшаяся и испугавшаяся темноты.

Я же не могу отвести от него глаз. От Уилла на полу.

На картинах тела святых всегда истерзаны, покрыты ранами и порезами. Но лица при этом спокойны и красивы.

Однако это лицо не выражает ни праведного гнева, ни благоговейного восторга.

Мой взгляд упирается в то, что прежде было его ртом, а теперь больше похоже на красный цветок с расползающимися во все стороны тычинками и чернильной, как у макового бутона, сердцевиной.

Святые на картинах всегда смотрят вверх, их глаза с прекрасными длинными ресницами обращены к небу.

Глаза Уилла тоже смотрят вверх, хотя его красивое лицо исказилось до неузнаваемости.

Но смотрит он не на райские кущи, а на вращающийся потолочный светильник.

Ковер под его головой потемнел и намок.

Мой взгляд прикован к яркому пятну его лица.

Я смотрю на Уилла, но как будто вижу что-то еще. Старуху из автобуса, ту самую, с черными глазами, которая, как показалось Уиллу, заглянула ему прямо в душу. Раньше я не воспринимала эту историю как произошедшую в реальности – казалось, он рассказал мне свой сон, а я же не могу почувствовать то, что он чувствовал во сне. Мне очень хотелось понять, что же он имел в виду, а не получалось. И теперь я вдруг понимаю. Вижу эту старуху в берете набекрень, с блестящими глазами-угольками.

– Не плачь, – умоляет тренерша. – Эдди, не плачь.

– Я его не трогала, – говорит она. Я все еще не могу перевести дыхание, но ей некогда ждать. – А когда пришла, то поскользнулась на этом.

Она показывает на три небольших белых предмета, разбросанных по полу. Один из них я задела ногой – он в угол улетел. Мне еще показалось, что это пуговица или катушка ниток.

– Что это… – спрашиваю я, но потом вдруг понимаю.

Снова повернувшись к Уиллу, к его расцветшему кроваво-красным маком рту и нижней половине лица, разнесенной в клочья, я понимаю, что это не пуговицы.

Слышу стон, срывающийся с моих губ, и зажимаю рот пальцами, словно хочу убедиться, что мои зубы все еще на месте.

– Зачем ты меня позвала? – звучит знакомый голос, вроде бы мой. Я растерянно роняю слова. – Зачем заставила приехать?

Но она не отвечает. Кажется, она меня даже не слышит.

Бззз! Мой телефон. Бьется у сердца, как птица.

Бет. А мне казалось, я так сильно жала на кнопку, что должна была выключить телефон до конца времен. Видимо, так сильно жала, что снова включила его.

Он звонит и звонит, и кажется, что Бет тоже здесь, с нами, в комнате.

Я боюсь даже притронуться к нему: мне почему-то кажется, что если я его выключу, то Бет поймет, что я это сделала, как будто она все видит. Как будто стоит сейчас здесь, рядом, выпустив когти.