Как ставится пьеса

Но хватит. Режиссёр махнул рукой на недоконченные декорации, театральный портной натянул на актёра недошитый пиджак, парикмахер приладил временный парик, костюмер где-то раздобыл для него слишком большие перчатки, бутафор сунул ему в руки трость — можно начинать. Занавес поднимается, герой выпаливает: «Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное», — и… режиссёр вопит истерически срывающимся голосом: опять что-то не в порядке… Конечно, освещение!

«И сказал бог: да будет свет. И стал свет». Но в Священном писании не сказано, был ли этот свет жёлтый, красный или синий, там ничего не упомянуто о прожекторах, рефлекторах, рампе, софитах, об «ординарке», «двойке» и «тройке», о «пятидесятисвечовых», «сотенных» и «тысячных», о реостатах, «горизонте», тенях и прочих деталях сценического освещения.

Господь не повелевал: «Включите второй софит на шесть жёлтых», не изрекал: «В портал дайте синюю… нет, чёрт дери, не синюю, зачем синюю? Включите в люстре лунный свет да слегка прикройте её… Плохо, плохо, на горизонте нужен оранжевый отблеск и чтобы портал не отсвечивал»… И так далее. Богу было легче, потому что он сперва создал свет, а потом человека и театр. Генеральная репетиция есть репетиция под девизом: «Да будет свет», — только это дело идёт не так гладко, как при сотворении мира.

—  Господин режиссёр! — восклицает наконец главный герой на сцене. — Уже час дня. Будем репетировать или нет?

—  А почему вы не репетируете? — злобно сипит изнемогший от крика режиссёр.

—  «Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное…»

Режиссёр вскакивает.

—  Плохо, плохо, потушите наполовину третий софит!

—  «Что с тобой стряслось?»

—  Ещё! Уменьшите ещё! Ну, что вы там копаетесь?

—  Господин режиссёр! — кричит осветитель. — Да ведь третий софит совсем не светит.

—  Что же там такое светит?

—  Это люстра. Вы сами велели её включить.

—  Не ваше дело, что я велел! — рычит режиссёр. — Выключите люстру и включите третий софит на шесть.

—  «Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное…»

—  «Что с тобой стряслось?..»

—  Плохо, плохо! Дайте в люстре жёлтый свет и выключите рампу.

Наступает минута странной, отрадной тишины. О, если бы она продлилась подольше!

—  Что такое? — гаркает режиссёр. — Почему не репетируете?..

На сцену выходит сценариус.

—  Клара куда-то вышла, господин режиссёр.

—  Надо репетировать! — шумит режиссёр. — Пусть сейчас же идёт на сцену!

—  Но…

—  Никаких «но»!.. — кричит режиссёр и, внезапно обмякнув, как человек, который уже на всё махнул рукой, бормочет: — Начинаем!

Наконец-то!

—  «Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное…»

—  «Что с тобой стряслось?»

Из-за кулис на сцену вдруг вылезает драпировщик со стремянкой и ставит её к окну.

—  Вам что здесь нужно? — вскрикивает режиссёр нечеловеческим голосом.

—  Гардины повесить, — деловито отвечает драпировщик и лезет на стремянку.

—  Что повесить? Какие гардины? Марш отсюда! Почему вы их не повесили раньше?

—  Потому что раньше мне не прислали материи — отвечает «вспомогательный персонал», стоя на стремянке, но режиссёр уже мчится на сцену, чтобы скинуть его со стремянки, задушить, задавить, растоптать…

Автор закрывает глаза, затыкает уши. Наконец-то разразился главный скандал, дикий, трескучий, захлёбывающийся скандал генеральной репетиции, скандал, назревавший и бродивший с утра, скандал горячечный, бестолковый, несправедливый, как мир, и необходимый, как гроза в природе, скандал, наполнивший всех присутствующих — и автора, и актёров, и вспомогательный персонал, и бушующего режиссёра — тёмной, отчаянной злобой, изнеможением, тоской, горечью, стремлением бежать из этого проклятого театра… Такова атмосфера генеральной репетиции.

Режиссёр возвращается на своё место в зрительном зале, постаревший на десять лет, изнурённый, мрачный, ненавидимый всеми.

—  Начинайте, — говорит он с отвращением.

—  «Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное…» — сдавленным голосом повторяет герой.

—  «Что с тобой стряслось?» — беззвучно осведомляется Клара.

Устало, тяжко, безрадостно тянется генеральная репетиция.

—  Плохо! — хрипит режиссёр. — Повторить! Вы должны войти быстрее.

Утомление овладело актёрами, ноги у них подкашиваются, язык прилипает к гортани, память отказывается служить. Неужели этому конца не будет?

—  Плохо! — обрывает режиссёр. — Назад! Заслоняете партнёра.

Скорей бы конец! Актёры играют, стиснув зубы, читают текст, как пономари, режиссёр хочет ещё раз повторить, но машет рукой и стирает со лба холодный пот. Конец.

Актёры молча выходят из театра, чуть не шатаясь, опьянённые свежим воздухом. Автор, опустив глаза, бежит домой, неся на своих плечах всеобщую усталость и уныние. Итак, завтра премьера. Ладно, теперь уже всё равно.

И всё-таки все вы будете счастливы, когда снова наступит день генеральной репетиции, вы, авторы, и вы, актёры и режиссёры, мастера и парикмахеры, бутафоры и костюмерши! Это долгий и пасмурный день, злой и тяжкий, как жёрнов; но вы будете счастливы именно потому, что он такой выматывающий…

Техника сцены [5]