Как спасти свою жизнь

Океан играл всеми цветами радуги: он отливал пурпуром, зеленью и лазурью, а ветер колыхал его блестевшую на солнце поверхность. Воздух был так чист, что горизонт казался бритвенным острием, а океан вздымался и опускался, вздымался и опускался, подчиняясь какой-то известной только ему, таинственной и загадочной силе.

Я стояла на песчаной кромке, оставленной приливом, и ждала, что расплывчатые губы волн предскажут мне судьбу. Я загадала: если волны коснутся моих ног, мне в конце концов удастся порвать с Беннетом.

Так я стояли и тщетно ждала, когда же наконец волны докатятся до моей жаждущей пророчества плоти, а в груди нарастало отчаяние. Прокатилась уже тысяча волн, а я все стояла, стараясь не показывать морю, как жестоко оно обмануло меня. И вот — свершилось! Сверкающая сине-голубая волна, пеной разбившись у ног, докатилась-таки до моих томящихся в ожидании пальцев, лодыжек, коленей и икр. Я чувствовала, как оседает под ногами влажный песок, я ощущала ужас и — радость: море только что освятило мой с Беннетом разрыв.

Во второй половине дня я была приглашена в гости к известному американскому писателю, который последние годы находился в эмиграции в Париже, но на склоне лет решил, подобно многим другим представителям богемы, вновь обрести буржуазный комфорт на берегу Тихого океана. Своей подпольной известностью Курт Хаммер был обязан зачитанным до дыр немногочисленным экземплярам считавшихся порнографическими книг, которые нелегально пересекали границу в те дни, когда о проблемах секса не принято было говорить вслух. Теперь секс был на книжном рынке в большом почете, цензура, объявлявшая его прежде чуть ли не новоявленным маркизом де Садом, отменена, и гонорары его стали падать, а сам он на фоне «новой волны» казался романтиком, человеком, влюбленным в любовь, но еще больше влюбленным в слова.

Ныне восьмидесятисемилетний старик, он редко вставал с постели, где понемножку писал, спал и развлекал беседой своих последователей. Они стекались к нему со всего света, а если кто-то из них на встречу не спешил, он сам приглашал их — в длинных письмах на особой, изготовленной специально по его заказу желтоватой бумаге. Лежа в постели, он держал связь с целым миром! Он писал размашисто, с сильным наклоном — его почерк был так непохож на мой! — и ему ничего не стоило сочинять по двадцать посланий в день. Когда я посетила его, он попросил меня отправить целых двадцать два. Его адресаты жили в Швеции, Японии, Франции, Югославии и даже на Ближнем Востоке. Женское движение обвинило его в мужском шовинизме, и это задело и заинтриговало его. Он стал переписываться с феминистскими организациями всего мира и при каждом удобном случае повторял, что женщины во всех отношениях выше мужчин. «Если мужчина живет на свете столько, сколько я, он неизбежно должен прийти к этой мысли», — частенько говаривал он.

Глядя на этого забавного человечка, чем-то напоминающего гнома из сказки, с веснушчатой лысиной и хитрой улыбкой ребенка, который только что очень весело и смешно напроказил, было трудно представить себе, что когда-то он считался певцом сексуальности и монстром разврата.

— Все считают меня грязным старым развратником, — сказал мне Курт с озорной ноткой в голосе; акцент все еще выдавал в нем уроженца Бруклина. — Вы не боитесь присесть ко мне на кровать?

Я прыснула со смеху. Мне он казался совершенно безобидным.

— Что бы я ни сказала, вы все равно обидитесь.

— Я выше обид. Мне нравится жизнь. Каждое утро, проснувшись, я говорю себе: «Ну, как? Жив еще?» А иногда чувствую себя так хреново, что кажется, будто я уже мертв. Единственное, о чем я молю Всевышнего, — это чтобы на том свете мне бы жилось так же интересно, как здесь. Мне глубоко неинтересна нирвана, нирвана — это смертная тоска. Да просто хуже не придумаешь. Я хочу крайностей: добра и зла, дерьма и — Шопена. Кстати, вы любите Шопена?

Я кивнула.

— Лично я в Шопена влюблен. Никто так не трогает меня, как Шопен. Ни одна моя книга, — я повторяю, ни одна, — не стоит одной его прелюдии. И это истина.

Я провела с Куртом целый день, беседуя о его творчестве и о моем, о феминизме, поэзии, моем замужестве, его браках. У него был тот напряженный интерес к молодежи, который возникает только тогда, когда писатель уже достиг недосягаемых высот, труд его жизни завершен и он твердо знает, что литература принадлежит всем. Я рассказала, как болезненно переживаю каждый злобный выпад газетчиков против меня, и он меня совершенно за это разбранил.

— Чтобы я никогда больше не слыхал таких слов! — закричал он. — Да знаете ли вы, что писали в свое время о Уитмене?

— Нет, — ответила я.

— «Свинья, роющаяся в отбросах». И это в рецензии на «Листья травы». Вы читали «Листья травы»?

— Да. Мне нравится эта книга.

— А об этой рецензии не доводилось слыхать?

— Нет, — призналась я.