Мертвый юноша все еще там.
И тогда Рэд понимает: Блу не стала бы ее убивать. Она знает это. И всегда знала.
Тогда что же это? Насмешка? Я впишу себя в волокно мира, чтобы ты находила меня в каждой пряди и скорбела по мне?
И все же. Рэд не узнала отсылки к этой картине – не узнает и Комендант. Для нее искусство – это диковинный пустячок, лишний поворот на пути к чистой математике.
Рэд думает о стеганографии, скрытых письмах, древесных кольцах.
Рэд помнит ее последнее письмо.
Они застревают в горле. Они рассыпаются на сотни семян. Они возвращают дочерей земли в обитель смерти – но смерть над ними не властна.
Что это, как не больная фантазия скудного ума? Что это, как не цепляние за соломинки в противостоянии смерти и времени?
И что есть любовь, как не…
Шанс? Зовите это ловушкой, искушением, самоубийством под маской добрых намерений – любой из этих вариантов был бы ближе к истине.
И все это исходя из предположения, что сообщение действительно отправила Блу, а не Рэд сфабриковала его в своей голове в отчаянной попытке нащупать смысл в треснувших изображениях, которые сотрет следующим изгибом косы. На войне искусство сиюминутно. Возможно, картина на стене подземки – это лишь случайность. Возможно, Рэд все это придумала.
Но.
Шанс есть.
Яд был разработан исключительно для того, чтобы убить агента Сада – Блу. Он не возымел бы никакого действия против сотрудников Агентства и самой Рэд. Против ее кодов, ее антител, ее сопротивляемости.
Своих растущих агентов Сад поселяет в специальные ясли, внедренные на местах и со всех сторон окруженные ловушками. Блу едва не умерла в этих яслях – ее отрезали от Сада, деформировали. В результате в ее сознании образовалось отверстие. А любое отверстие – это вход.
Рэд даже не надеется приблизиться к яслям в ее нынешнем облике. Сад допускает только своих.
Блу, в своем первозданном виде, не сможет выжить. Рэд, в своем первозданном виде, не сможет к ней подобраться.
Но они рассыпали себя по кусочкам во времени. Чернила и смекалка, шелушки кожи на бумаге, крошки пыльцы, кровь, масло, пух, гусиное сердце.
Камни разбрасывают, чтобы однажды с горы сошла лавина. Чтобы изменить растение, нужно начать с его корня.
План, который формируется в ее голове, допускает столько смертельных исходов, что она сбивается со счета – что уж говорить об обычной боли. Если комендант поймает ее, Рэд будут пытать, долго и мучительно, пока она не умрет, снедаемая лихорадочными галлюцинациями. Если это сделает Сад, с нее снимут панцирь, освежуют и порежут на ленты, раздробят и заломят пальцы, и ее разум не будет знать, куда спрятаться. Сострадание незнакомо противнику так же, как и Агентству. Ей придется идти по следам, которые они с Блу заметали тогда же, не сходя с места, прятаться от врагов и бывших товарищей, чтобы в конце концов упасть в объятия врага. Даже будь она на пике своих возможностей, у нее не было бы уверенности в успехе.
Решение затвердевает в ее груди, как алмаз.
Это могут быть пустые надежды. Но она будет бороться за то, чтобы сделать их явью.
Она протягивает руку, чтобы коснуться руки мертвеца на стене.
Затем поднимается наверх и отправляется на поиски.
Рэд отнюдь не дура: свой безрассудный маневр она начинает с самохирургии. Она режет себя тонким скальпелем, купленным в Толедо тринадцатого века, и ломает заметные системы слежения. Комендант все еще может отслеживать перемещения Рэд вверх и вниз по косе истории, но на это требуется время, а Рэд быстра.
С первым письмом не возникает проблем.
Логично, ведь тогда они еще не знали, что за ними следят. Они приняли лишь рудиментарные меры предосторожности. Рэд выходит из тени подбитого боевого корабля и смотрит в небо мира, который ее Агентство уничтожило и покинуло. Письмо стало пеплом; она делает надрез на пальце, растирает кровь с пеплом, замешивая тесто на фоне разрушающегося мира. Она использует жемчужные огни и странные звуки. Она преломляет время.
Гром приближается. Мир раскалывается посередине.
Пепел становится листом бумаги с витиеватой надписью сапфировыми чернилами наверху.
Она читает. Она вбирает в себя начало.