Как я преподавал в Америке

— Эмерсон, Торо? — начал прикидывать я. — Нет, то еще европейские слепки. И вообще молода страна для этого, в ней оптимизм еще; а для подобного поворота нужно сомнение в основных ценностях, пессимизм и критика. Так, может, ныне как раз женское движение, обрушиваясь на ценности американской брутально-мужской цивилизации, этот поворот колеса дхармы и осуществляет?..

Ну да: тут было затронуто «я». Ведь Томас был начальник, босс своей секретарши Хилл, что подняла голос протеста, — и его ей комплимент — не просто нейтрального человека с улицы, а по субординации, и, естественно, мог ею восприниматься как нажим власти и принуждение. И эта щепетильность «я» и достоинства личности (в самой мелочи — легкого заигрывания) аналогична чуткости Декарта и Канта к ощущениям наружи, влияющим на самостояние разума; так что вопрос для них острейший встал: как его (разума и «я») самость отделить от помех и иллюзий наружи?

Звучит квартет Бородина. Как обмывает душу и крепит благородством русской культуры — в ее богатырско-цветущем состоянии!

Но какие американцы все же милые пуритане — при том, что так много индустрии секса тут! Вон и студенты мои: когда я мат затронул и стал его артистизм иллюстрировать, — так засмущались… А я поясняю, что на Руси мат — как водка: греет и сушит среди мороси матери сырой земли. Водка = огневода. Мат = ог- неязык: как перец и приправы в пище, иначе безвкусной, так и мат в речи…

Маша говорила:

— Мне по душе устремления героев «Что делать?» — к хорошему, к добру и морали, делать-работать. Но как-то скучно в их мире! А вот с Достоевским, с человеком из подполья не соскучишься.

— Да, какие миры и замки выплетает человек тут из себя! Если американец творит из внешнего материала: машины, вещи, дома, — то русский — из материала имматериального: из души переживаний и проблем духа.

Но с другой стороны: ведь все, что наплетает человек из подполья, — это все ответ, ре-акция на какое-то предложение идей и решений извне — тем же Чернышевским или Западом. В нем своего — лишь этот родничок «я», его свободной воли и духа противоречия. И на этом импульсе — все перетряхивает и передумывает, что наработано историей идей и созданием ценностей.

Тоже по схеме Русского Логоса: «НЕ ТО, А… — ЧТО?..»

Однако читал я накануне этот текст, да и «Великого Инквизитора» по-английски (не было русского под рукой) — и вдруг в иной оптике завидел: «не х… собаке делать — так она яйца лижет» (так старший матрос Пилипенко отозвался, прочитав мои флотские записки летом 1963 года. — 3.8.94) = от безделья да на готовом откуда-то хлебе, «по щучьему веленью» — как Иван-дурак сидит на печи, так и герой Достоевского в углу и думу думает, не работая и издеваясь над умом и озабоченностью рассудочных «братьев» = людей Запада.'

Да, это важное уразумение: Иван-дурак продолжен в герое Достоевского — человек из подполья, Князь Мышкин и проч.

Ну, а ядро личности, «я», свободы воли, «различение добра и зла» — ведь от Змия, в соседстве с диаволом, с чертом это все рождается. Пришлось и Грехопадение вспомнить и толковать, и диавола: как слугу Бога принять — или самость?

— От Природы человек — никакой (как и тигр — не злой, а просто такой) или зол, по Канту; да и по Федорову: закон смерти — от Природы. Зато реактивно от нее — шанс человеку свободного усилия ко Благу, в Дух, в совершенствовании себя и бытия. Да и Адам — никакой, просто двуногое животное; ну — хозяин над ними, пока был в руках Бога. А вот поступив на испытание к Змию, узнал добро и зло — и получил падение = разность потенциалов образовалась, а с тем и импульс для истории рода человеческого, чей смысл и призвание — одоление зла и падения.

И все же снова взирая глазами американцев на всю эту мудню разбирательств, что из выеденного яйца устраивают русские, валяясь на диване или сидя в углу, отворотясь от мира и дела, — их никчемность узреваю. Горячечность воспаленного мозга — в Петербурге, в этом климате и фантастическом городе белых ночей и бессонниц. Гофманиана…

Кстати, не забыть — о Гоголе и Тургеневе. Когда читал «Отцы и дети», прицельность характеристик, рассудочно выверенная, бросилась в глаза. У Павла Петровича, у Базарова жесты, одежда, слова — все в лад с собой. И подумал: нет, не гений — Тургенев, не то что Гоголь, у кого брызжущая роскошь непредсказуемых деталей, слов, жестов…

А потом — контрмысль: но ведь Гоголь ни одного нормального человека не нарисовал — все уроды. Не мог. А вот Тургенев — нормального рисует, среднего, позитивного, в чем — своя трудность…

А «Легенда о Великом Инквизиторе», с предпосылкой о человеке, выбирающем хлебы и жертвующем свободой воли, — да это чисто русская проблематика: подачками от власти и свыше, а не сам стоит работник и себя кормит, своей свободной волей трудясь. Тут психика толпы, стада — и героя. Великий инквизитор — как Данко Горького: вызволитель и спаситель — жертвой спасения своей души, сердце вынув, — так возлюбил! Как Христос…