Как я был великаном (сборник рассказов)

— Неплохо, — одобрительно сказал Родин. — Две минуты пятьдесят семь секунд — меньше трех минут.

— Вот видите! Мог кто-нибудь это сделать? Мог!

— По крайней мере те трое, что прибежали в субботу последними…

— Вы имеете в виду…

— Последними прибежали селенолог Юрамото, пилот Нейман и астроном Ланге. «На это ушла еще минута, в 11.02 все были в сборе», — так, кажется, говорил Глац.

— Значит, и этот проклятый бег, и этот дьявольский прыжок — я еле дохромал, думал, у меня будет кровоизлияние — имели какой-то смысл?

— А по-вашему, я заставлял вас бегать ради собственного удовольствия?

Фотоальбом

— Я хотел вас кое о чем спросить, — Родин бесцеремонно сел и посмотрел на Глаца.

— К вашим услугам.

— Скажите, пожалуйста, если бы вы, не будучи на базе, узнали вдруг, что здесь кто-то покончил жизнь самоубийством, о ком вы прежде всего подумали бы?

Глаза командира, суженные в две щели, неподвижно смотрели на пресс-папье.

— На этот вопрос не так легко ответить. Видимо, о Ланге.

— О Ланге?

— Да, мне кажется, он мог бы попытаться разрешить какую-нибудь трагическую проблему именно таким путем. Я имею в виду — трагическую с его точки зрения. Да, Ланге, может быть, смог бы. Повторяю, может быть. Но чтобы Шмидт — никогда бы о нем не подумал! Вот видите, майор, чего на самом деле стоят подобные предположения.

— По-вашему, Ланге не так дорожит жизнью, как остальные?

— Нет-нет, вы меня плохо поняли. Я убежден, что Ланге очень дорожит своей жизнью, это жизнь завидная. Он — один из известных астрономов, создатель особой астробиологической школы, кумир многих молодых ученых. У него есть все основания быть довольным жизнью, именно поэтому он ею дорожит. Но попробуйте понять меня. Доведись ему испытать потрясение, которое пошатнуло бы основы его существования, — я, правда, не представляю, что бы это могло быть, — жизнь для него потеряла бы всякий смысл.

— Благодарю вас. Но вернемся к Шмидту.

Тщательный осмотр комнаты покойного радиста занял немного времени. Встроенная мебель, одежда, белье. Слишком мало, чтобы составить представление о личности Шмидта. Звездный атлас, логарифмические таблицы, несколько научных книг, всякая мелочь, которую нередко увидишь в комнате мужчины, пресс-папье, игрушечная обезьянка, фотография собаки, портативный магнитофон. Внимание майора привлекла записная книжка Шмидта. В ней были заметки, относящиеся к его работе. И все же в комнате оказалось нечто необычное. Фотоальбом. На каждой странице портрет — фотография молодой красивой женщины. Блондинки и брюнетки, улыбающиеся и серьезные, — тридцать, сорок снимков. Ни имени, ни инициалов. Лишь дата — день, месяц, год.

— Так, значит, Шмидт все-таки был психически неполноценным человеком, — Родин машинально перелистывал альбом.

— Психически он абсолютно здоров, — сказал доктор Гольберг. — Не станете же вы утверждать, что каждый, кто коллекционирует фотографий своих любовниц, — патологическая личность?

— Если он женат, — сухо ответил майор, — то наверняка.

Захватив записную книжку, магнитофон и фотоальбом, они перешли в рабочее помещение радиста, напоминавшее не то станцию дальней радиосвязи, не то радиотехническую мастерскую. Здесь внимание Родина привлекли лишь несколько катушек с магнитофонной пленкой, датированных предыдущей неделей. Той неделей, которая окончилась убийством.

Майор Родин начал перелистывать записную книжку. Обычные отметки о качестве приема, короткие заметки, запись о том, что какой-то Бен Талеб нрав, критикуя интерферометры за известную неточность. «Вернуть Анне письма!!!» Три восклицательных знака! Тут же — «считают — значит мыслят», «высокую частоту поглотит вода», «черта с два что-нибудь поймаешь». На другой странице отметки о любительских радиопередачах, принятых большим радиотелескопом Луны. В скобках — «Магда, отпуск в августе».

Ничего достойного внимания… Но вот на одной из последних исписанных страниц ряд чисел: 23, 29, 31, 37, 41, 43, 47, 53, 59, 61, 67, 71, 73, 79, 83, 89, 97, 101…

— Что бы это могло означать? — Гольберг наморщил лоб. Код? Но какой? Единицы измерения? Какие? Даты? Исключено. Волны? Бессмыслица. Если это ключ к шифру, то вряд ли он хранился бы так небрежно в записной книжке, которая валяется на столе. Вам ничего не бросилось в глаза, майор?

— Все числа нечетные?

— Вот именно — нечетные. Как по-вашему, что бы это могло означать?

— Представьте себе, не знаю. В радиосвязи я не разбираюсь, да и в математике никогда не был силен. Может, Ирме Дари что-нибудь об этом известно? Впрочем, увидим. Послушаем-ка магнитофонные записи.

Но ничего интересного они не услышали, лишь неясный шум, треск, шипение, вой, будто кто-то включил испорченный радиоприемник. Гольберг безнадежно пожал плечами.

— Что будем делать?

— А вот что — отыщите блондинку и приведите ее сюда.

Немного позднее майор предложил Ирме Дари кресло.

— Всего лишь несколько вопросов, если, конечно, у вас есть время.

— Вы хотите спросить о Михале?

— Да. Где вы с ним познакомились?

— Здесь. Точнее, на сборах, недели за две до отлета. Но ближе, конечно, уже здесь. Мы ведь с ним коллеги.