Как было — не будет

Что ни говори, а если бы к нему в этом же корреспондентском звании явилась тетка лет сорока, толстая и самоуверенная, он бы совсем по-другому с ней разговаривал. И на машине бы доставил к гостинице. И не позволял бы себе отеческих вопросов и откровений: «А вы сами замужем?», «По-моему, она меня до сих пор ревнует». Это не фразы, а обыкновенные демагогические штампы. И все-таки он испугался, как сказала бы Валентина, «втянул живот». «Будем считать, что разговора у нас не было». Был разговор, был. Что же тогда было, если не разговор? И Байковым он поможет, квартиру даст. И тогда она, Женя Тарасова, напишет статью, в которой пощадит его возраст, фронтовые заслуги и сегодняшний пост. Смысл этой статьи будет в том, что если бы каждый человек помогал хотя бы одному человеку, все люди были бы счастливы. Конечно, она напишет не так прямо, не в лоб. Она напишет так, как написала бы Валентина. «Вы знаете, какого цвета счастье? Вам мнится, что оно розовое или голубое, а у него строгий двойной цвет: черный и белый. Черный — это когда квартира запущена и надо мыть полы и окна, стирать белье, искать водопроводчика, чтобы тот починил кран на кухне. В белый цвет окрашены другие часы жизни: в духовке поспел пирог, по телевизору показывают фигурное катание, сын, с розовыми щеками после купания, спит в соседней комнате чистым глубоким сном. Но, чтобы у счастья были эти два его цвета, нужна квартира. Непременное, изначальное условие человеческого счастья…»

Она шла к троллейбусной остановке и страдала, что эти такие собственные, такие замечательные строки не задержатся в памяти, исчезнут, когда придет пора писать. Надо бы остановиться, достать блокнот и прямо здесь, на дороге, в вечерних сумерках записать эти слова, но не было сил, к тому же подступила жалость к себе: Антон уже час назад привел Саньку из детского сада, сидит в кресле, читает книжку. Дитя бродит по квартире голодное, чайник на плите выпускает последний пар, а он все читает книжку. Завтра поведет Саньку в детский сад в той же рубашке и носках, воспитательница скажет: «Мама, конечно, в командировке». Когда же она вернется домой, наградой за ее вот эту неприкаянную жизнь в чужом городе по чужому делу будут слова Антона:

— Слушай, когда-нибудь этому будет конец?

Она ответит:

— Будет. Если ты женишься во второй раз более осмотрительно. Но помни, что актрисы ездят на гастроли, спортсменки — на соревнования, ткачихи везут в другие города опыт, а докторши и кандидатши наук обожают симпозиумы тоже подальше от собственного дома.

— Во второй раз я женюсь на лифтерше тете Паше, — ответит Антон. У него легкий характер и доброе сердце, он не выносит длительных ссор, — она свяжет мне шарф.

— Я тоже что-нибудь свяжу своему второму мужу. Вернусь из командировки, увижу чистые полы, посуду, уют и красоту, которую он навел, и прямо с порога начну вязать.

Мать Антона, которая приходит в воскресенье и слушает иногда такие разговоры, качает головой и просит:

— Дети, не гневите бога.

Эти слова означают, что у них хороший дом, хороший сын, а вот такими разговорами можно накликать беду.

Но есть у них и другой повторяющийся разговор, когда они не могут друг друга понять и ссорятся всерьез.

— И все-таки я не понимаю твою работу, — начинает Антон, — кто ты такая, чтобы писать о людях и выносить им приговор.

— Я — газета, — отвечает она, — частичка газеты. Ты думаешь, что газета — бумага, а газета — это люди: он, она, я…

— И каждый из вас умней, лучше, выше всех других?

— Глупо. При чем здесь «выше»? Это профессия: писать статьи. Я этому училась, научилась, и я это делаю. Ты учился рисовать, научился и сейчас рисуешь. Какое у тебя право рисовать человека, создавать его художественную копию? Природа уже один раз создала его и не уполномочила тебя его тиражировать.

— Не запутывай. Я создаю не человека, а портрет его. И, если он не знаменит, не прекрасен, то я и не подписываю его фамилию. Я выставляю картину безобразно некрасивого человека и не подписываю его «Урод Варфоломей Иванов», я называю ее «Судьба», «Жертва», «За что?». А твой брат пишет фельетон и рисует конкретного человека, с конкретными пороками и заключает: не берите пример с этого ужасного Варфоломея Иванова.

— Но ведь он рисует правду.

— По какому праву?

— По праву правды. По праву борьбы с пороками.

— Но ведь этот Варфоломей живой человек. У него дети, у него мать больная. Рикошетом же ваша правда бьет по ним.

— А если этот Варфоломей деляга, подлец, жуткая беспринципная личность? Тоже нельзя тронуть?

— Нельзя. Для этого есть суд. И все его подлые штучки должны быть там рассмотрены и доказаны. Но пока не доказаны, никто не имеет права называть его делягой и подлецом.

— Журналист тоже доказывает. На глазах у всех доказывает.

— Значит, он и судья, и прокурор, и адвокат в одном лице?

— Ты просто не уважаешь мою работу. У всех художников мыслительные центры ослаблены, это профессиональное.

— Напиши об этом в своей газете, и я посмотрю, что с тобой сделают художники.

Они ссорились. Женя плакала. Антон раскаивался и обещал: