Кафешантан. Рассказы

Приближалась полночь, и даже в полутемные камеры и арестантские коридоры врывалось особенное, торжественное настроение. Пронесся глухой, но торжественный удар колокола. Продрожав и не успел затихнуть как он был уже сменен другим, еще более торжественным, и удары колокола, догоняя друг друга, стали с гулом величаво носиться над городом. Взбудораженный этим торжественным выражением наступившего праздника, Митька как-то инстинктивно бросился к дверям и напряг взгляд через окно в дверях в коридор в бессознательной жажде кого-нибудь увидеть. Ему бросилась в глаза фигура городового, стоявшего против дверей его камеры. В одной руке городовой держал шапку и ключи, которые ему доверил надзиратель, уйдя на час с дежурства, чтобы погулять с невестой на церковном погосте, так как он знал, что в такую ночь редко совершаются преступления. Другой рукой старый городовой широким размахом руки осенял себя крестным знамением. Митька, видя крестившегося городового, позавидовал ему. Ему захотелось и плакать и сорвать дверь с замков и петель. Он жаждал и праздника и мести, торжественной толпы и Рябинина.

— Дяденька, дяденька, — взмолился он.

Старый городовой встрепенулся, одел шапку и подошел к дверям.

— Чего тебе? — спросил он.

— Дяденька, яви божескую милость, — попросил Митька, — выпусти...

— Что ты, в уме ли, парень, разве я могу тебя пустить? — удивился городовой.

— Ты не понял меня, дяденька, — воскликнул Митька, не отпустить тебя я прошу, — что ты, разве я не понимаю! я, дяденька, прошу, чтобы только меня в другую камеру перевел.

— Для чего тебе?..

— А потому, дяденька, — продолжал Митька, — что там брат мой сидит единоутробный, хочу похристосоваться с ним. Ведь, дяденька, святая ночь, а я, ведь, не убивец или каторжный какой. Я ведь, дяденька, только чужое взял, неужели мне по-христиански нельзя время провести. Выпусти, дяденька, ей-Богу. только похристосуюсь, здесь никто знать не будет, скоро возвращусь. А то, дяденька ей-Богу, голову об стенку разобью, страсть какая тоска в сердце забралась, ведь, я тоже человек, дяденька, православный.

Полный страстной мольбы голос Митьки произвел сильное впечатление на городового; к тому же городовой в это время вообще был странно настроен. Дома у него была семья и ему было тяжело здесь сторожить арестантов, сидеть в пустом коридоре, без дела. Торжественный звон будил в его душе мягкие чувства. Выслушав слезную просьбу Митьки, он вполне понял его настроение, и перевод парня в другую камеру не показался ему блажным и подозрительным, что случилось бы в другое время. Все-таки сразу он не решился этого сделать из сознания, что это не разрешается начальством, и что вообще городовые не имеют права этого делать. И Митьке пришлось еще долго просить, умолять, божиться и обещать вести себя спокойно, пока наконец ему не удалось уломать старого городового, признавшего за грех не исполнить такой, чисто христианского характера, просьбы. Он подошел к дверям камеры, повозился около замка, и через несколько минут Митька стоял в коридоре около старика.

— Спасибо, дяденька, спасибо, дай Бог тебе здоровья, дяденька! — трепеща и волнуясь лепетал с замиранием сердца Митька, — а скажи, дяденька, где тут сидит Колька, худой такой, в пальто?

— Должно быть, в той угловой, там также никого нет. Ступай погуляй у него, да только смотри, парнюга, не шуми и не шали, потому мне будет.

— Что ты, дяденька, разве можно в такую ночь? — говорил тихо и скоро Митька, словно во сне, — отвори, дяденька, отвори, я только похристосуюсь...

И в то время, когда городовой возился с замком, Митька в горячей дрожащей руке сжимал тонкое и гибкое, стальное лезвие.

VIII.