К судьбе лицом

В пепел. Значит, мой удар все же был – словно пламя Флегетона выпалило зелень, от жара потрескались даже камни, и пересох дочерна тот самый текущий ручей.

Алкионей хихикал, глядя на меня сверху вниз глазами аэда.

Безумец, конечно. Чего смешного увидел?

Владыку, сидящего враскоряку на черном пепле? Да это ему привиделось, вам любой рапсод скажет – не бывает такого. Это ж кем надо быть, чтобы в своем воображении посадить на задницу Стикс, и Коцит, и Врата Тартара?

А Владыка – вот он, на ногах стоит, смотрит исполненным мрачной повелительности взглядом. Скипетр с ладонью – единое целое. С кем ты связался, сын Геи? Что ты вообразил себе?!

Эту битву воспоют рапсоды.

Удар – двузубец, удар – черная молния, удар – мир…

Почему радуга на небе? Сегодня все безумны, а Ирида в особенности. Нынче боги воюют в обороне, уже запылал Олимп, а ей – радуга…

…а, это не на небе, это в глазах. Когда ж он… он ведь даже не замахивался?

Или ему и замахиваться-то не надо?

Хищно щерятся псы пониже двух острий – разозлились. Где там твое копье, Погибель Аида? Ты еще не бежишь, Погибель Аида? Не видишь, что у копья Владыки два жала и оба наведены тебе в лицо – единым приказом?

Единым ударом?

Удар – смерть. Удар – крах. Удар – победа…

О, Эреб, какая же тут твердая почва. Если бы только Владыка мог грохнуться затылком о скалу, как отброшенная кукла Ананки – пришлось бы худо…

Но ведь чудовище, которое называют богом, бог, которого называют чудовищем – он ведь не может? Он – не может?!

Удар – ярость, удар – мрак, удар – стон…

Это не я сплевываю сквозь зубы благоуханный ихор. Это не я валяюсь в пепле, черном и потому не пачкающем хитон. Не я пытаюсь заслониться треснутым щитом от очередного удара.

Нет, это не я!

Я же все сделал как надо. Я же Владыка. Ведь нет оружия, которое бы меня…

Чем же ты бьешь, Погибель Аида?!

Почему ты не добиваешь меня, когда я падаю? Почему ты не заслоняешься от моих ударов и не препятствуешь мне их наносить? Ты как будто истово веруешь, что я – Владыка, ты наслаждаешься этим, а потом ты каждый раз поднимаешь свое оружие – и…

Удар – недоумение…

Двузубец стонет разочарованно – ведь не мог же промахнуться! Ведь Владыки, у которых нет ничего, кроме своей власти и своего мира – они не промахиваются. А я был в этот момент – двузубцем, миром, властью, я не мог промахнуться…

Острые камни больно впиваются в ладони, и ноет ушибленный бок.

Чем же ты бьешь, мерзавец? Что ты ухмыляешься в бороду и смотришь на меня как на бабочку, отчаянно кидающуюся на пламя? Не сметь так смотреть на Лету и Стигийские болота в едином лице! Я – Владыка…

Скалы – и те трепещут, а больше трепетать нечему, на несколько тысяч шагов ничего живого не осталось…

Удар – усилие…

Русло пересохшего ручья подкрадывается исподтишка, поднимается и изо всех сил бьет по лицу, по плечам, по невовремя подставленным ладоням, где-то в мыслях заливается, хлопая в ладошки, покойный насмешник-Мом, сожалея, что это нельзя рассказать или показать остальным. Из носа, кажется – тоже ихор, судя по тому, как я им хлюпаю, о Хаос предвечный, кажется – это все-таки я… это я…

Чем же ты бьешь…

Удар – отчаяние.

Ответ вышибает из легких воздух, острый осколок скалы – их здесь во время схватки образовалось порядком – режет бровь, без всякого почтения к Владыке, режет себе – и все. С усилием переворачиваюсь на бок, ихор начинает заливать глаза, расплывается копье в руках у Алкионея, кажется, что у копья два наконечника…и кованые морды пониже них, что там… львы?

И ловлю ухмылку в черной бородище, и меня начинает колотить так, будто я уже в водах Стикса, потому что не всякий ответ приходит вовремя, потому что лучше бы это и впрямь были воды Стикса…

Потому что он бьет – мной.

Потому что это – новое племя. Великая сила Геи и великая, засасывающая пустота Тартара в единых венах.

Потому что титаны брали свою силу из гор, рек, долин, они и были – горами, реками и долинами. Боги начали черпать власть сперва в самих себе, а после – во всем, провозглашая повсеместно: «я – война», «а я – торговля!».

А Гиганты, порождения Геи и Тартара, берут свою силу от бессмертного противника.

Всасывают в себя и обращают против него, оставляя крохи личности – смертное тело и душу, первое – в землю, второе – в мое царство…

И потому для них опасен Геракл… все-таки Геракл… тот, в ком течет божественная кровь, но у кого пока еще нет бессмертия, тот, у кого не отнять ни крупицы его силы, потому что он ниоткуда ее не берет, у него нет ни мира, ни власти, вся его мощь – его собственная. Геракл, который видит перед собой противника и может спасти Олимп своей смертностью – потому что они не в состоянии забрать у смертного хоть что-то, кроме жизни, конечно.

Задрожавшая рука вознесла двузубец – или двузубец за собой потянул руку.

Удар? Нет удара. Он будет ударом по мне.

Он примет его в себя и обратит… на погибель Аиду.

Алкионей усмехался радостно. Выпивал из моих зрачков страх и беспомощность – все не мог насмаковаться.

– Понял? – спросил весело.

Понял.