К судьбе лицом

А из глухой, полной предвкушением тишины Тартара долетает в такт – «Рано или поздно», и непонятно, для кого эти слова – для меня? для нее?

– Да, отец. Теперь я понял. Рано или поздно даже Судьба оказывается загнанной в угол. Кто бы из нас ни победил – пострадаешь ты и твой свиток. Если я смогу перешагнуть… подняться над ним… новое копье над миром. Владыка-чудовище. Свержение Зевса, торжество подземного мира на поверхности… И раз уж чудовища не умеют прощать – когда-нибудь я припомню тебе нашу игру с самого начала. Припомню… рано или поздно.

Усмешка того, в чаше, делается особенно едкой, и морда змеи на мраморе украшается двумя клыками. Наверняка ядовитыми – как без яда свой хвост кусать?

– Если выиграет он – он просто откроет Тартар. Ты знаешь, что выйдет оттуда. Одержимый местью за заточение… Крон не оставит тебя в покое. Он хотел сжечь твой свиток? Он это сделает, наверняка он додумался в Тартаре – как. Кто бы ни победил – я или Алкионей – над миром повиснет копье, а щита у тебя больше не будет. Выковать новый ты не успеешь.

Да. Эти строки в твоем свитке написаны кроваво-черным. И для меня, и для него.

– И что ты будешь делать, когда мы сойдемся в бою? Кому из нас будешь помогать? Кому – нашептывать советы?

– Никому.

Кинжал замер в пальцах – одиноким ядовитым зубом. Змеиным.

Никогда я не слышал такого ее голоса – вконец осипшего и хриплого, пьяного от отчаяния и усталости.

– Это страшные строки, Владыка. Слишком страшные. Поэтому я промолчу. Я не вмешаюсь. Не приду на помощь ни тебе, ни ему. Я положусь на Судьбу…

Нужно бы мстительно улыбнуться. Сказать, что покойному Мому-насмешнику понравилась бы эта история: Судьба полагается на Судьбу! Вмешалась, наворотила, перепутала нити у собственных дочерей, свела в смертельной борьбе двоих чудовищ, какое ни победит – мир треснет и расколется, не хуже Титаномахии…

А сама бочком в сторонку слезы утирать. Тут такое творится, что уже только понаблюдать можно.

Я не стал улыбаться: зачем. Все сказано.

Пальцы наткнулись на махайру – она тоже лежала на столе. Кажется, я хотел всучить ее племяннику вместе с хтонием. Тускло блеснул в руках адамантий – блеском прошлого. Перекованное оружие, в котором – ни крупицы прежней силы, только новая. Только та острота, что была обретена под ударами молота, в огненных горнилах, при закалке…

Повесил серп на пояс.

«Зачем?» – виновато прошелестела Судьба.

Зачем меч Владыке? Мечом дрался невидимка из прошлого. Колесничий и бездарный ученик всех своих наставников.

Он – не я.

А я – больше не он. А меч пусть себе висит на поясе – продолжая карикатурное сходство с Кроном. У него, правда, не было двузубого копья…

Зато он сам был копьем. Может, мне без щита к Алкионею заявиться?

Я хмыкнул. Подозвал из кресла чужой щит с нелепыми картинами на нем. Взял шлем. Двузубец брать не стал, он и так со мной всегда: захочешь – явится…

Уже когда я дошел до двери, понял, что сказано не все и что эта – ну, Ананка – все еще за плечами: дышит, не уходит…

Остановился.

– На кого из нас ты ставишь?

Ответ из-за плеч донесся почти неслышный и уже когда я шагнул в дверь.

– На тебя, мой маленький Кронид. Я всегда ставлю на тебя.

Потом плеча нежно, трепетно коснулись прохладные пальцы… а потом за спиной установилась чистая, глухая тишина.

* * *

Песни аэдов нынче скучны и длинны. Может, это я старею, а может – вкусы меняются. Прежде, в Титаномахию, сказители слагали бойко: раз – кому-то голову оттяпали, два – попировали, три – наделали детей, а там и опять можно головы рубить.

Теперь же пока за славословиями и отступлениями до подвига доберутся – все гости в пиршественном столе объедятся-обопьются и захрапят.

А аэд будет, не замечая, что ему не внимают, расписывать длинную подготовку к подвигу: как ковался щит, точился меч, как герой долго и пламенно прощался с женой. Потом он проведет героя по всем комнатам его дворца и посмотрит его глазами на всех детей и родственников, потом посадит на колесницу (полчаса отдав при этом описанию коней) – а потом уж, в блеске, громе и славе герой покатит совершать положенное. И его путь растянется еще на несколько минут пения.

Давно замечал, что Ананка – наверное, все-таки немного аэд.

Что мне вздумалось тогда идти по своему дворцу? Мог ведь и до двери не добираться, а так и шагнуть в Беотию – прямо из комнаты, где готовился. Но вместо этого я проходил через комнаты и коридоры, пробегал глазами мимо статуй и росписей на стенах. Словно проводил пальцами по зарубкам на верном лезвии.

Дворец дышал величием. Предвкушением скорой победы – о, конечно, последний шаг – и на трон в главном зале сядет не просто Владыка, а первый из богов, сразивший собственную Погибель. Это дорогого стоит. Я вглядывался во дворец - и он смотрел в ответ обожанием. Слепой преданностью из глаз слуг, подобострастием теней… бесконечным теплом золота.