К неведомым берегам

— Черт знает, что делал с ними здешний эскулап, но он выписал здоровыми не только цинготных, но также и застарелых венериков, — продолжал жаловаться Лангсдорф. — Я предложил их списать с корабля и заменить здоровыми. С этим согласился и лейтенант Машин, а господин Резанов твердит одно: во-первых, некем, а во-вторых, надо спешить — послезавтра выходим в море…

Шемелин, узнав, что Крузенштерн, будучи на корабле, вслух грозил компании разоблачениями, поспешил с докладом к своему начальнику.

— Ваше превосходительство, — обратился он к Резанову, — капитан Крузенштерн был на «Марии» и разбушевался там, как у себя на корабле, но, конечно, не против командира, а против компании.

— Из-за чего? — спросил Резанов. — Что ему не понравилось?

— Вы уже сами изволите знать, что лейтенант Машин, вместо того чтобы спешно идти на Кадьяк, под предлогом неисправности судна из Охотска прошел на Петропавловск и здесь зазимовал. Солонина была заготовлена перед самым отбытием из Охотска, рассчитана на переход в холодное время, и потому дана ей соль малая. Теперь, перед самым отплытием, пришлось выбросить ее в море.

— А вот доктор Лангсдорф говорил, что люди раздеты, грязны и больны, это верно?

— Что грязны — это верно, к чистоте они не приучены, но все же, будучи на суше, умывались каждый день, а теперь об этом должен позаботиться командир корабля. Я проверил книги Охотской конторы. Из них видно, что при отплытии «Марии» из Охотска всем им было выдано, кроме ежедневной, по две пары праздничной одежды, одна из межирицкого синего сукна, а другая — из тонкого фламандского полотна и по трое брюк из ярославской полосатой ткани, белья всякого по пристойному количеству. Кроме того, они были достаточно снабжены табаком, мылом и хорошей обувью.

— Как с больными? — опять спросил Резанов.

— Больных было всего четверо. Из них двое скрывали свою тайную венератскую болезнь, а по обнаружении списаны на берег. Из двух остальных один собирал по приказанию лейтенанта Машина птичьи яйца на прибрежных скалах, упал и разбился, а другой лежит после стегания кошками по его же приказанию. Говорят, едва ли выживет…

— Скотина! — выругал Резанов лейтенанта Машина и продолжал расспрашивать: — А как же все-таки с продовольствием? С чем же мы пойдем?

— Две бочки со свежей солониной. Далее: треска, сельди сухие и соленые, лучшее пшено, что привезли из Японии, мука ржаная и пшеничная, сухари, коровье масло — бочка, хлебный ревельский спирт в большом количестве.

— Не мало ли продовольствия?

— Нет… по расчету на три месяца…

Через день свежий попутный ветер заставил капитана «Марии» отдать рано утром команду поднять якорь.

Резкий ветер гнал холодные туманы.

На бриге «Мария» в кубрике, между палубами, где были размещены больные, на верхней палубе, где зябко кутались в свое рванье, прижавшись к мачтам и тюкам, промышленные, царила невыразимая скука. Еще тоскливее было в кают-компании и офицерских каютах.

Резанов, почти не вставая от стола, исписывал с легким поскрипыванием пера целые стопы крепкой японской бумаги проектами, инструкциями и письмами директорам компании, министрам и даже самому царю.

На этом же корабле находились два моряка, которых еще в Петербурге Резанов нанял на службу компании: лейтенант Иванов и мичман Давыдов. Прибыли оба они в Петропавловск (еще по зимним дорогам), и сейчас Николай Петрович Резанов взял их с собой, зная, что оба они на американском берегу нужнее, чем здесь.

Машин, призвав к себе на помощь будущего кадьякского бухгалтера, молча проверял запущенные счета корабля, резко и быстро щелкая налитыми свинцом тяжелыми костяшками больших счетов.

Энергия, воля к жизни, к движению горела только на участке Лангсдорфа. Углубившись в свои докторские обязанности, он при помощи егеря Ивана, отпущенного Толстым в эту «сомнительную» экспедицию, скреб, чистил, стриг и мыл своих грязных пациентов. Время от времени Иван выбегал наверх с заряженным ружьем в руках в надежде, не удастся ли подстрелить какую-нибудь диковинку для собираемой коллекции.

Ружейный выстрел егеря будоражил весь корабль. Бежали матросы спускать шлюпку, бежали пассажиры в надежде полюбоваться диковинной добычей, бежали повар с поваренком: «А вдруг что-нибудь вкусное, свежее, съестное?» Бежал Лангсдорф, бросая выслушивание. Чуть ли не в чем мать родила мчался недомытый больной, не обращая внимания на промозглый холодный бус.

Через минуту возвращались с досадой на то, что напрасно истрачен порох. Один Лангсдорф, бережно держа в руках какую-нибудь убитую пичужку меньше воробья на длинных тонких ножках или с перепонками на коротких желтых лапках, внимательно присматриваясь, бросал: «Карош, Иванушка, ошин карош птичка!»

Резанов в своей каюте писал донесение на имя государя: