Изгнание из ада

Этот год миновал, настал новый. Случившееся по-прежнему было укрыто тенью. Деревце росло, хоть и не так быстро, как мнилось Мане, который временами приходил, клал на могилу подле растущего побега кусок хлеба. Мальчик становился все меньше. Тени удлинялись, пыхтение в дортуаре опять набирало громкости. И малыш, который в часы свободной беседы снова и снова навещал деревце-Жуану, сделался… информатором? Неужели наконец-то? Он добился своего? Его вызвали к отцу настоятелю. Информатор? А что иначе? В школе он успевал отлично. Был в своем классе признанным исключением: единственным, кто знал все исключения. И с тех пор как Синий Человек высек его, ни разу не участвовал ни в чем, что повлекло бы за собой выговор, порку, а тем паче карцер. Он добился желаемого: стал совершенно неприметным. Всегда рядом, но ни в чем не участвующий, неприметный. Чего еще он мог ожидать, кроме этой должности? Воспитанник Мануэл шел длинной галереей к покоям отца настоятеля и изнывал от страха. Нет, не шел, а топал, так ему казалось. До чего же громко звучали его шаги! А страх испытывал каждый, кто проделывал путь к этим покоям. Длинная, высокая галерея, где и старшие чувствовали себя очень маленькими, Мане ощущал ее высоту, даже не глядя вверх. Шел мимо дверей, ручки которых располагались выше его глаз. В сумеречном свете поблескивали выбоины и прочие неровности пола. Какие великаны оставили свой след на этих каменных плитах? Страх. По плечу ли ему, думал Мане, ожидающая его великая миссия?

Рядом с отцом настоятелем сидел отец Жуан. Оба расположились у окна, для Мане против света, против дня, который Мане счел долгожданным.

— Садись, воспитанник Мануэл!

Отец Жуан протянул Мануэлу несколько листков, исписанных аккуратным каллиграфическим почерком. Протянутые из темноты, листки вдруг ярко взблеснули…

— Ты можешь это прочитать?

…когда Мане положил их на колени. Он кивнул.

— Тогда читай вслух!

Мария. Нет! Его это не касается! Не может такого быть. Глаза скользнули по странице. Иосиф.Потом опять: Мария.

— Откуда мне начать?

— От начала!

Мария:Ему казалось, язык заплетается, когда он прочитал два предложения, стоявшие после Марияи двоеточия.

— Дальше?

Отец Жуан кивнул.

Иосиф:Мане догадывался, что Иосифову часть можно пропустить, что «дальше» подразумевало: «Дальше про Марию».Но не признавался себе в этом, до поры до времени. Пока ему особо не скажут. Твердым голосом он прочитал текст Иосифа. Замер.

— Дальше!

Мария: Что это значит? Он отбарабанивал фразы, уже не спрашивая, читать ли дальше, прорывался, читая, к Иосифу,чтобы вроде как стать на твердую почву.

— Довольно! — сказал отец Жуан.

Отец настоятель кивнул.

Отец Жуан:

— У него звонкий голос, мягкие черты лица. И озабоченность, опасение нашей Пресвятой Богородицы, что им не удастся найти ночлег, этот воспитанник, по-моему, хорошо сумеет выразить.

— Да, — сказал отец настоятель, — и если представить себе покрывало на голове и голубой плащ… Да!

— Может быть, прочитать еще? Иосиф:…

— Нет, спасибо, воспитанник Мануэл! Можешь идти!

— А… — Информатор?

— Господь с тобой, Мануэл!

— Господь с вами, отче!

Малыш, который в часы свободной беседы снова и снова наведывался под сень Жуанина дерева, стал… Марией. Женщиной. Матерью. Главная роль в вифлеемском действе, причем та, что встречает глумление и насмешки, привлекает внимание в дортуаре, роль, что была кровавой раной, притягивающей пираний.

— Мария! — сказал Виктор Хильдегунде. — Ладно, отныне буду звать тебя Марией! Больше никаких унижений вроде Хилли и Гундль! Начнем сначала!

— Какие еще унижения?

— Не прикидывайся! Ты же прекрасно знаешь…

Метрдотель сообщил, что через полчаса кухня закрывается и если господа желают десерт, то…

— Непременно! — воскликнул Виктор. — И кофе. Большую чашку. Черный.

— Тридцать чашек?

— Включите в счет тридцать чашек, но принесите мне просто большой кофейник. Называя тебя отныне Марией, — сказал Виктор, — я, как говорится, возвращаю тебе это имя!

— Почему именно мне? Ты делаешь вид, будто это была только моя идея. Но ведь тогда поголовно все звали тебя Марией, после блестящей роли в вифлеемском действе. Ну, по крайней мере, многие. Некоторое время. Уже не помню, участвовала ли я тоже…

— А как же! Именно ты. Я точно помню. Ты прямо-таки наслаждалась: ах, как весело! Патология — вот что это было. Интернатские воспитанники разучили это действо, сплошь мальчики, женские роли тоже раздали мальчикам, а после гастрольный спектакль в школе: среди публики девчонки и мамаши, со смеху помирают над трансвеститом на сцене. Меня это уничтожило. Я со стыда сгорал, когда приходил в класс, до того боялся насмешек, что даже в сборной по футболу больше играть не мог, поскольку не попадал по мячу, как только вы принимались подначивать: Мицци! Мицци! Мицци! Я готов был руки на себя наложить!

— Не преувеличивай! В роли Марии ты в самом деле выглядел очень мило, а тот миг, когда ты расплакался, сценически был сенсацией. Нет, здесь для вас нет места, уходите, у нас ночлега не найдется… тут ты разрыдался, это…