Изгнание из ада

— Я не играл, это все из-за насмешек, из-за хихиканья публики, из-за идиотских, беспомощных директорских шиканий…

— Директор был от тебя в восторге. Кто знает, сумел ли бы ты иначе вообще пробиться в школе. По-моему, — она криво усмехнулась, — он уже видел тебя Маргаритой в большой инсценировке «Фауста»!

— Мария! Обычно такой строгий, такой беспощадный, тут он только шикал! Подростковая шайка в темном зале от этого еще сильнее взвинчивалась, могла без опаски распоясаться, а я…

— У тебя была какая-то фраза про плод чрева,ты рыдал, и голос у тебя сорвался… Сейчас ты, наверно, сочтешь это глупостью и не поверишь мне, но в этих дурацких словах я никогда больше не слышала такой трогательности, плод чрева,поэтому позднее и напоминала тебе о них, думала, что если мужчина понимает, что значит…

— Прекрати! Пожалуйста, прекрати! Ты называешь это «напоминала»? Напоминала? Ты в самом деле глупая католичка…

— Что? Я не поняла!

— Типично австрийское дитя нацистского семейства.

— Что? Говори громче!

— Напоминала! — крикнул он через стол. — Ты называешь это напоминала? Именно это?

Воспоминание. В тот раз, когда мальчик, всегда убегавший прочь, замедлил бег, чтобы она его догнала, он впервые очутился рядом с нею. И вместе с тем тогда же потерял ее. Так как прикатила карета. Мария. Теперь ее звали Мирьям, а Марией звали его. В представлении о том, чтобы надеть чулки матери Марии, было что-то возвышенное, но под покрывалом и голубым плащом он едва не падал с ног. Хотел убежать и не мог. Мария, как деревянная, стояла за яслями, где меж соломой и куклой, незаметно для публики, лежала шпаргалка с текстом. Практично и удобно, Марии не пришлось поэтому заучивать очень уж много. Если бы Мария все-таки заучила текст, какой-нибудь текст, что-то, что ей нужно говорить. Не могла Мария прочесть шпаргалку из-под покрывала. Посмотреть — это Мария могла забыть. Вдобавок: Мария закрыла глаза.

Среди публики сидела Мария, которую тогда звали Хилли, сидела, набросив на плечи пуловер, рукава пуловера свисали ей на грудь, и Мария на сцене мечтала, что Мария среди публики мечтает о том, чтобы ее обняли со спины.

Шел 1968 год. Или может, 1969-й. Не важно, ведь в календаре современных святых это все равно одно и то же. Тождества опрокидывались, души разбивались, все получало новые имена. Маленький мальчуган звался Марией. Его последний футбольный матч в школьной сборной. Он перехватил мяч, противник поскользнулся, Виктор повел мяч, побежал сломя голову, он, малыш, бежал навстречу своему триумфу. Вокруг неожиданно столько места. Впереди лишь один защитник, здоровый бугай из задавак-терезианцев. У терезианцев красивая сине-белая форма, «настоящая», с гербом школы, с номерами на спине и всем прочим, а интернатские играли в ужасных нижних рубахах из белого рубчатого трикотажа, которые имелись у каждого мальчика на случай холодной погоды. Виктор в кедах бежал прямо на этого здоровяка в настоящих бутсах марки «Пума», с цифрой «3» на синей футболке, которого соперники прозвали Штоцем, в честь легендарного центрального защитника австрийской национальной сборной. Что Виктору делать? Отдать мяч или — он был уверен, что сможет, — попробовать прорваться в одиночку и просто обойти этого Штоца? И тут он услышал поощрительные крики своих, возгласы из публики: «Давай, Мицци, давай!» Виктор пошел бы на прорыв в одиночку, но Мицци остановился, сквозь слезы увидел, как мяч откатился от ноги, как все движение вдруг замедлилось, затормозилось, словно в лупе времени, Штоц спокойно и красиво выбил мяч за боковую, а Мицци еще некоторое время бестолково блуждал по полю, пока его не заменили.