Издалека и вблизи

– А вы, однако, Василий Егорыч, распорядитесь насчет лошади и сохи.

– Ах да! с величайшим удовольствием. Эй, Иван! пошли старосту. Я и для себя тоже велю приготовить соху: это вы великую истину открыли: где-то я читал, что гораздо больше умирает людей от обжорства, нежели от голода, и это я приписываю тому, что мы ничего не делаем, не работаем, а только едим, пьем и катаемся… Отчего у какой-нибудь аристократической барышни шея держится чуть не на ниточке и вся она похожа на копченую сельдь? оттого что не работает, а сидит, да сплетничает, да по шести блюд за обедом кушает…

Вошел староста.

– Слушай, Агафон: приготовь, друг любезный, две сохи и две лошади.

– Слушаю.

– Для нас вот с Андреем Петровичем… да оставь недалеко от дому десятин двадцать пару, чтобы мужики не пахали…

– Для вашей милости?

– Для нашей, сударь, милости…

– Стало быть, мужики будут пахать? – Да мы, мы! понимаешь?

Староста от смеху закрыл свой рот ладонью и проговорил:

– Чудны вы, Василий Егорыч!

– Вот тебе чудны! пришло, брат, время: пора и господ запрягать в соху. А лошадей выбери таких, которые бы нас учили пахать… Как нужно покрикивать на них во время пахоты?

Староста снова фыркнул.

– Ну, скажи!..

– Да, стало быть: вылезь! Ой, ой, ой!.. Чудные вы, право слово…

– А еще как?

– Возле, ближе! хи-хи-хи…

– Ну и отлично.

Лакей доложил, что чай готов.

Молодые люди отправились в дом. На крыльце, в белом платке, с розовым поясом, стояла Варвара Егоровна, окруженная разными животными, которым она раздавала хлеб; рядом с ней стояли две крестьянские бабы, одна из них держала на руках ребенка. Василий Егорыч, поцеловав сестру, прошел в дом; Новоселов остался на крыльце.

– Видите, Андрей Петрович, – заговорила девушка, – собаки на вас не бросаются, как вчера; оттого, что я здесь: они меня боятся…

– Ваш брат мне говорил, что вы любите животных: это вас рекомендует с отличной стороны…

– Я их очень люблю. Вот посмотрите, Андрей Петрович: у этой бабочки ребенок болен: не знаете ли, чем полечить?

– Она из вашего села?

– Из нашего: одна-то – моя кормилица… она и привела эту бабочку…

– Ну, русский гражданин, позволь на тебя взглянуть, – обратился Новоселов к младенцу, которого мать торопливо развертывала. Ребенок, с корою золотухи на голове, с запекшимися устами, тихо стонал. – Вот эти ножки, Варвара Егоровна, посмотрите, – продолжал Новоселов, – обуются в лапотки, будут ходить за сохой, за обозами в крещенский мороз, в октябре месяце при вытаскивании пеньки из реки промокать, опухать, покрываться язвами от простуды и от скорбута вследствие

плохой пищи, и эти подвиги будут совершаться на тот конец, чтобы нам с вами было хорошо.

– Вы помогите ему… – с участием промолвила барышня.

– Чем же я помогу? вы видите, какова мать-то. – Что вы едите, тетушка?

– Лебедку, касатик, – сказала баба.

– Значит, ребенку не жить на свете; а вот придет рабочая пора, крестьянские дети будут умирать, как мухи.

– Ступайте, – сказала барышня бабам, – сегодня я пришлю к вам горничную.

Бабы поклонились и пошли.

– Итак, сегодня вы едете к графу? – сказала Варвара Егоровна Новоселову.

– Вот как! уж вас, кажется, занял граф?

– Нисколько! Я так…

– Послушайте, Варвара Егоровна, вот вам мой искренний совет: не увлекайтесь этой пустой, исполненной безделья и тоски – светскою жизнью: извратятся все ваши добрые инстинкты; да вы и не годитесь для света. Будьте тем, чем создал вас бог; поверьте, счастье к вам будет ближе.

– Да с чего вы взяли, что я занята графом?..

– Я говорю в видах предостережения, из желания вам добра… Впрочем, извините…

– Ну, хорошо, извиняю… пойдемте пить чай. А не правда ли, какая сегодня славная погода? Вам будет весело ехать…

Дамы, зазвав Василия Егорыча в кабинет, упрашивали его пригласить графа к себе и выбросить из своей головы предрассудки насчет аристократов: граф нисколько не виноват, что родился в великосветской среде; поэтому бросать камень в невинное существо не следует, а тем более поддерживать сословную вражду – в наш просвещенный век – недостойно порядочного человека.

Наконец, четверня лошадей, запряженная в крытую коляску, сделав несколько туров около барского дома, подъехали к крыльцу. Все семейство вышло провожать молодых людей. Старик Карпов расспрашивал кучера:

– С левой стороны какой же у тебя…

– Косоурый… из Лебедяни…

– Рессору-то подвязал?..

– Варя! Варя! отойди! – кричали дамы девушке, которая гладила рукою лошадь.

– Осторожней, мой друг, – сказал отец.

– Ничего, папочка, он смирный. Петр! – обратилась Варвара Егоровна к кучеру, – ты не шибко поезжай и не смей стегать лошадей; а то я тебя тогда!..

– Ну, до свидания…

– Как я вам завидую, господа… – говорила Карпова, – когда же вы вернетесь оттуда?

– Если нам там будет хорошо – пожалуй, останемся обедать, а к чаю сюда…

– Вася, смотри же… во что бы то ни стало.

– Понять не могу, зачем я-то еду? – высунув голову в окно, говорил Новоселов.

– Ну, сидите уж!.. Пахарь!..

– Петр! Пошел!

– Прощайте!

Четверня тронулась, и коляска понеслась по направлению к церкви, завернула налево под гору и скрылась.