Избранные рассказы. Хронологически

Вот сейчас уйдёт в ванную, будет там стирать какую-нибудь мелочь, как будто ничего не произошло.

На этом бы покончить со всей историей. Перебесился, успокоился. Уверенная лёгкость речи на занятиях со студентами, ирония силы. Шторы пламенеют дома по вечерам, ты записываешь на магнитофон интервью с Катькой, и она поёт, плачет и смеётся: "«Наш лучший дом на свете!» И разве что иногда вспомнишь с безопасной грустью: Ольга… Но это грусть безрогая, как старая корова, вспоминающая своё детство. Так, для лирического украшения жизни. В паузах между делами.

Когда уже засушил в удобном для хранения виде и вставил в альбом, лучше с человеком не встречаться больше, чтобы не вносить путаницы.

А Ольга взяла вдруг пришла.

Даже некоторую досаду ты почувствовал: пришла, просили её…

Она принесла бутылку вина.

Ты поднял бровь:

-Что будем праздновать?

Она подумала и пожала плечами:

-Каждый своё.

Анюта слегка смешалась (почему-то), но исправно пошла собирать ужин.

Ольга натыкалась на мебель и краснела. Ты следил и с удивлением чувствовал: хоть бы что… Хоть бы что! Волнение там, одушевление… - покой! Спокойное, хорошее.

Ольга разглядывает (уже сто раз видела) корешки книг на стеллаже, выгнув шею. Ты смотришь, испытывая себя (выгнув шею), и вот – хоть бы что!

-У меня всё готово! – зовёт Анюта.

За столом Ольга поднимает свой бокал, опустив глаза, и говорит:

-Хочу уехать. В Красноярск. Домой.

И поднимает свои тяжёлые глаза. Прямо на тебя.

И ты, странное дело, не боишься, смотришь. А чего тебе бояться, у тебя теперь хороший взгляд, незаразный – не страшно прямо посмотреть.

И Ольга безнадёжно сникла.

-Тебя не отпустят, - говорит Анюта. – Ты молодая специалистка.

Ольга усмехнулась, и стало ясно: попробуй удержи.

А тебе вдруг жаль. Вдруг понимаешь, что Ольга – свой домашний человек, и хорошо иметь своего домашнего человека, который придёт – и все рады.

-Жаль… - говоришь ты. – Жаль. Мы к тебе привыкли.

От души говоришь, ещё бы: оказалось, ты её полюбил с тех пор, как разлюбил.

«Полюбил за то, что разлюбил», - думаешь ты и немножечко жалеешь, что нельзя сказать вслух такую интересную вещицу.

-Нам с Аней и без компании не скучно, но всё-таки приятно, когда зайдёт иногда свой человек, - добавил ты.

Анюта взглянула удивлённо, с тайной благодарностью, и от смущения принялась подкладывать всем на тарелки, дожёвывая кусок сквозь улыбку. Боже мой, каракатица ты моя, вечная любовь.

А Катька сказала:

-Оля, живи лучше у нас!

Оля горько улыбнулась. Потом вы снова пьёте и едите, ты объясняешь Катьке, что крекинг – это перегонка нефти. Берут грязную, жирную нефть, мутную нефть, густую, прикладывают усилия, и получается дорогое, прозрачное горючее вещество.

-Оно гораздо дороже нефти, - объясняешь ты, - чище и дороже, потому что усилий-то сколько приложено!

Катька кивает и снова вспоминает:

-Оля, ну правда, живи с нами!

На прощание ты говоришь:

-Ольга, не уедешь, так приходи к нам. Правда, приходи.

И она спешно уходит, пока ещё есть сила не вцепиться тебе в лицо ногтями.

В твоё ненавистное добродушное лицо.

Ночью Анюта плакала. Она говорила: «Если ты меня разлюбишь, это будет так же страшно, как если бы ты сошёл с ума – и жить с тобой после этого».

Не такая уж и простая. Впрочем, ты давно это знаешь.

Ты отродясь не говорил ей ни слова о любви.

-Правильно. Как с сумасшедшим, - и шевелишь пальцами её кудрявые волосы.

Ты сказал:

-Жалко, что у Катьки не будет твоих волос.

Анюта сказала:

-Ты не бойся, она больше не придёт.

-Да я знаю, - отвечаешь ты.

И, конечно же, она ничего не добавляет.

Потом она вдруг засмеялась:

-Мой тренер всё время учил нас: «В одну секунду могут влезти восемь человек, в одну секунду могут влезти восемь человек…»

Вспомнила…

Правильно делал, что не говорил о любви. Тут не любовь, тут что-то совсем третье. Совсем что-то особенное.

Ночь замкнётся. Спрячет в своей темноте. В своей утробной материнской темноте.

Отступит день, и лицо разгладится покоем. Никуда не надо идти.

Тихо: ночь.

И вот теперь-то, может быть, и наступило: встать, подойти к письменному столу, отгородить книгой свет настольной лампы и локтем отодвинуть на полировке невидимую пыль.

1979

НА ПАМЯТЬ

9 октября. Сын мой неотвратимо повторяет отца, хотя вырос почти без него. Никаким окружением не вытеснить природу.

Так же, как отец, он приподнимает брови на лоб, отводит глаза и сидит так в пустом молчании, прикинувшись задумчивым, чтобы переждать скуку своего прихода.

-Иди, Гена, иди, - говорю я.

-Ага, мам, ну, я побежал, ты тут выздоравливай, - быстро оживляется он и уже у двери как бы вдруг вспоминает: - Да, мам… Завтра я не смогу прийти.

И лицо его кривится совершенно отцовской гримасой фальшивого сожаления: брови птичкой – крылышки вниз.

-И не надо, сын, и не надо. Доктор говорит, что нельзя ко мне часто ходить.

Он ушёл, и моя печальная соседка Екатерина Ильинична горько вздохнула, ничего не говоря. Мне не горько, я всё это могу понять. Достаточно вспомнить себя в двадцать лет. В эти годы трудно вникать в смерть.