Избранные рассказы. Хронологически

-Анюта, ты все песни знаешь. Есть такая? – «Звезда полей, звезда полей над отчим домом, и матери моей печальная рука…»

-Такой не слышала, - неуверенно отвчает Анюта. – Не знаю.

Ольга заходит в комнату и бормочет:

-Нет такой песни. Бабель сам придумал. Не может быть такой песни.

А ты сидел, сидел, а потом, наконец, тихо:

-Оля. Что такое – матери моей печальная рука? – и замер.

И тогда она протянула руку.

Да ведь знал же, знал заранее, что именно так – по виску, по волосам – ведь ждал!

-Вот что такое, - бессильно прошептала она, и на ней не стало лица.

Ну, брат, держись. Теперь держись за двоих.

Прогнать, не пускать, зачем она ходит? Ведь она зна-ает, зачем она ходит! Сосуд зла…

Нет, это я: пакостник, вор. Собака.

Боже мой, моя жена!

Палец себе отрубить: отец Сергий. Или как Аввакум: руку на свечу. А?

Моя жена… «Боря, - она сказала когда-то, - Боря…»

Она простодушная, она сама даже не знает того, что она знает.

Она потому и умная.

-Здравствуй, Боря! – пролепетала, придя, гостья.

-Здравствуй. А Ани нет.

И стоишь перед дверью, не приглашая с порога.

-Я неделю болела. Вот пришла узнать, как там на работе.

-Болела? – удивляешься ты. – А разве ты вчера не была у нас? Или это позавчера?

-У вас? Нет, не была, - растерялась она.

-Да как же! А впрочем, я мог и спутать. Мне показалось, что была, - равнодушно говоришь ты и выжидательно смотришь, как она мнётся в дверях.

-Хочешь – проходи. Аня в магазине. Скоро вернётся, - наконец произносишь.

Она неуверенно пожала плечами, но всё-таки прошла.

А ты – на кухню, вжался в табуретку и стерёг себя, будто боялся, что в любую секунду рванёшься и побежишь.

Потом не усидел, заглянул в комнату и сердито буркнул:

-Ты извини, я занят.

Не взглянув на неё.

После этого она не приходила. Целый месяц, что ты не видел её, ты разрешал себе всё: зашторив окна, закрыв глаза, в глубоком кресле, ты писал ей письма, назначал свидания, бежал ей навстречу, вы обнимались, потом быстро, нетерпеливо – к ней в общежитие – да, пусть в общежитие, только не здесь, не в Анютином доме, пусть свидание днём, когда все подруги на работе и вся комната – ваша. Да, ты пишешь ей, звонишь, она убегает с работы и… Всё так подробно, так мучительно, так невозможно – но вволю.

Прошёл август – в каком-то давнем твоём лирическом этюде: «дымчатый август…» – отпуск кончился. Твоих студентов отправили в колхоз, а тебя в Красноярск (!) – на добычу.

Так сказать, святые места.

-Зашёл бы там к Ольгиным родителям, может, передачку какую ей привёз, - робко предложила заботливая Анюта. – Спросить адрес?

-Ну вот ещё! – огрызнулся ты, и Анюта виновато вздрогнула.

В Красноярске в аэропорту вышел, остановился и смотрел. Долго смотрел, внимательно: сюда она прилетала, тут начинался дом и праздник. Вот расписание: она читала его, задрав голову на высокой своей изогнутой шее. А в городе живут её родители. Мама (ты представил). Папа (тоже представил). И странная такая штука случилась. Лицо само собой сбежалось в морщины и скривилось, как в детстве, когда собирался вот-вот заплакать.

Но это только момент.

Достаточно и момента, чтобы было.

После этого ты уже оставался спокоен. Ты справлял свои служебные дела и разве что попутно, вторым планом намечал: зайти в книжный магазин. Её стихи, возможно, ещё лежат. Развернуть их веером, книжки, и вглядываться в размноженное имя, запоминая: Ольга Гуляева. Купить две. Зачем две? – удивляешься ты. Впрок, - объясняешь. На последней странице меленько и подробно: Ольга Васильевна Гуляева. Вот на площади справочный киоск – подойти и узнать, где проживает Василий Гуляев, чтобы побродить вокруг его дома. Спросят: а отчество, а возраст? Ну, какой возраст бывает у отца молодой женщины – года, скажем, сорок четыре. А отчество – давайте наугад: Иванович. Нет, скажут, наугад не пойдёт.

Ну, не хотите и не надо. Мне меньше заботы.

Домой прилетел днём, никого не было. Сел, не переодеваясь, в своё кресло в углу за шифоньером и посидел в тишине. Потом поставил пластинку, поставил самую непосильную: Бруха.

Помогло.

Всё проходит, - в покое думаешь ты. – Правильно было написано на кольце у царя.

Пришла Анюта («Приехал…»), пришла Катька («Папа!»)

Но хоть и «приехал…», а преданный подсолнух Анютиного лица как будто устал поворачиваться за тобой вслед.

-Аня, что с тобой? – осторожно спрашиваешь ты.

Она отвечает с виноватой улыбкой:

-Не знаю… Кажется, ничего. А что?

А то. Штора-то не задёрнута, забыта, и окно зияет чёрной дырой. И главное, ты вспомнил: давно уже так. Давно на кухне не поют.

За голым окном провал темноты вниз на восемь этажей.

«Допрыгался, козёл», - справедливо подумал ты о себе.

«Вот поворот какой делается с рекой. Можешь отнять покой, можешь махнуть рукой. Можешь отдать долги, - это ты поёшь, стоя перед чёрным окном, помедлив задёрнуть штору, - можешь любить других, можешь совсем уйти, только свети, свети».

Отродясь ты не пел песен. Это даже неожиданно вышло, ты и слов-то не знал. А вот, гляди, вспомнил… Пароль, думаешь ты и не поворачиваешься посмотреть на Анюту.

А что смотреть, она всё равно не покажет вида: она стесняется быть счастливой.