Избранные рассказы

И я тоже немного возгордился своей силой над синагогальным шамесом. Но тогда я еще не понял, что тот самый посох, который бил Эли одним концом, бил вторым концом и по моему лбу. Я ходил по синагоге деловым петухом и уже радовался, что подбросил Эли эти три доллара. Зато теперь вымуштрую человека. Такое дело стоит дороже тысячи долларов. Возможно, что этим я хотел заглушить печаль по потерянным трем долларам. Я хорошо не помню. В то время я наблюдал только за другими, а не за самим собой.

Дома Эли читал:

«Ты, Эли, стал сразу жадным, рассчитывая на большие деньги. Это твой первый грех. Ты, Эли, возгордился. Это твой второй грех. Вот за что я не выполнил своего обещания. Назначаю тебе на целую неделю пост днем и молитвы ночью. Если все это будет выполнено не так себе для вида, а искренне, тогда дам тебе новую награду. Так говорит пророк Илья».

Всю неделю после этого письма Эли не выходил из синагоги. Постился днем и молился ночью. Опустился, высох. Каждый день приходила в синагогу его жена и со слезами на глазах упрашивала его:

— Пойдем, Эли, кушать…

Эли молча отталкивал ее от себя локтем. Эли ходил всю эту неделю, как тень. Иешивотники смотрели на него и удивлялись. Часто кто-то из них обращался к нему:

— Ребе Эли, что с вами?

— Ребе Эли, вы нездоровы?

— Ребе Эли, вы очень похудели.

Эли молчал, и на его лице виднелись огромные страдания и большие надежды.

Ровно через неделю Эли вынул из ковчега мой новый конверт. Дома он читал вот что:

«Эли, ты большой дурак! Не верь в суеверия. Скажи спасибо за первые три доллара и больше ничего не жди. Нет пророка Ильи и нет Бога. Все это ложь. Аминь! Когда-нибудь я тебе расскажу».

Эли несколько недель не заходил в синагогу. Он заболел нервной горячкой и долгое время в своем бреду что-то рассказывал об Илье-пророке. А когда вернулся в синагогу, то поглядывал на всех недоверчиво.

Тем временем я продолжал дальше заниматься написанием писем в Америку. В доме старой Бейли я ожил. Надо мной не висел вечный страх перед инспектором ребе Шмарье. Я мог читать на частной квартире хоть целыми ночами. Произведения Пушкина и Лермонтова, Гоголя и Некрасова вытеснили схоластический Талмуд с его мертвой философией, с его скучными рассуждениями о добре и зле, с его мелкими урывками разнообразных старинных наук, с приспосабливанием вавилонского быта и мудрости к условиям жизни совсем другой земли и других людей.

Я начал писать стихи на древнееврейском языке. Писал днем в синагоге, заслоняясь фолиантами Талмуда. Ночью я читал книги. Так продолжалось больше года.

Пять ложек затирки

— Агата! Агата!

— Ну чего глотку дерешь?

— Скоро затирка приготовится?

— Не можешь подождать немного времени? Я не понесу ее продавать на рынок!

Еще не успела она ответить своему Антону, который лежал на припечке и стонал, — не то от боли, не то от голода, — как со всех сторон заполонили ее дети — едва ли, мальчики или девочки, так как они были одеты все в длинные до пят маечки… Они запели все в один голос:

— Мамка зацильку готовит!

И давай прыгать вокруг матери и тянуть за фартук и юбку, как голодные волчата.

— Мамка, мне дашь!

— Мамка, мне дашь!

И блестели их голодные глаза от радости…

— Ти-и-хо, чтоб вы скисли! — крикнула Агата. — Приготовить не дают, хоть ты тут на части разорвись! — И отогнала их ухватом от печи…

Это было весной, как раз в ту пору, когда голодуха царит по деревням, когда нечем и муху накормить. Последний запас вышел, хоть зубы на полку ложи; щавеля еще нет… Горькая сейчас жизнь у больного Антона. Он сам работать не может. Одна только жена работает на него и детей.

Вчера ей — Агате повезло. Она выклянчила у соседа фунт муки на затирку.

Вот и готовит она для семейки завтрак… В темном малом домике большой праздник…

Смотрел Антон на шесток и тихо ворчал. Он знал, что сейчас Агата управительница.

Смотрели детки из-под темного топчана на веселый огонек в печи и шушукались.

Агата все подливала воды и помешивала затирку большой ложкой. Наконец поставила на стол.

— Готово! — крикнул весело Антон и давай карабкаться с припечка.

— Готово! Готово! — запели детки и прыгали, как зайчики, к столу, где уже стояла большая поливная миска, в которую Агата перелила затирку из горшка. Густой пахучий пар клубился над миской и увеличивал голодный аппетит счастливой в этот момент семьи.

Счастье не имеет своей отдельной мерки для всех людей на свете, но каждый человек имеет свою отдельную мерку к счастью и свой отдельный взгляд на самое счастье…

И счастливая семейка схватилась за ложки.

— Ай! Ай! — запели детки.