Избранные рассказы

Армия дармоедов в 50–60 иешивотников была для небольшого городка немалой обузой. Кормили их в большинстве только обедом. Каждому иешивотнику приходилось выкручиваться, кто как может, чтобы доставать себе бублик с яблоком на завтрак и ужин. Многие голодали, а некоторые умудрялись иметь по десять и больше дней в неделю, то есть, иметь по несколько пятниц на одну неделю.

Мальчишки местных жителей относились к нам, иешивотникам, с презрением. Иногда даже кулачные бои устраивали против нас. Это происходило главным образом летом у реки, куда мы ходили купаться.

Если иешивотников поражали до крови, никто за нас не заступался. Зато, если кто-то из иешивотников расквасит нос местному, тогда его родители приходили в синагогу и жаловались рош-гашиве. От него все узнавал ребе Шмарье, который за это всегда всыпал «малкес»[22].

Мариамь

Письма от невест к женихам в Америку и прочтение писем от женихов из Америки подтолкнули меня писать стихи на тему любви. Каждый день — новое стихотворение. За столом в домике, когда старая Бейля уже спала, я вписывал эти стишки начисто в красивую записную книжку, которую купил в магазине. Книжечку я назвал «Мариамь». Она была вся заполнена гимнами несуществующей девочке Мариами. Девочка моего возраста, пятнадцати лет, жила только в моей фантазии. Часто Мариамь меняла свой образ, то она была с волосами черными, как ночь, то — золотистыми, как солнце. Глаза ее были то зрелыми вишнями, то васильками. Голос ее звучал, как арфа. Смех — журчание ручейка. Дыхание — шепот цветов и колосьев под ветерком. Ее песни — пение соловушки. Все радости и печали своего сердца я посвящал прекрасной — Мариамь… Она была добрая и мудрая. Она затмевала в моих глазах мудрецов Талмуда.

Однажды в августовский день, когда через цветные стекла в синагогу пробивались солнечные лучи и превратили синагогу в фантастическое подземелье времен древнего Египта, когда ожили деревянные львы и орлы на ковчеге, я читал под печальное пение юных талмудистов гимны своей Мариамь. Книжечка со стихами лежала у меня на толстом фолианте. Я читал с увлечением вслух:

— Мариамь… Мариамь…
Перед твоими глазами пятнадцать раз цвела черемуха и зеленела молодая пшеница.
Я поцелую золотистую прядь твоих волос и от наслаждения умру у ног твоих.
Нет! Не умру. Позволь мне жить и пить наслаждение из твоих голубиных глаз. Хочу играть с тобой, как с родной сестрой.
Мариамь… Мариамь…
Ты мне ближе отца и матери. Ты мне дороже жизни. Ты — мое небо. Ты — моя земля. Ты — мое счастье. Ты свила навеки гнездо в моем сердце.
Мариамь… Мариамь…
Над полем стоит белый, как молоко, туман. У реки пасутся телята. Пастушок играет на свирели, а я сижу на камне и пою песню. И каждое слово моей песни — любовь к тебе. И каждое слово моей песни — хвала красоте твоей.
Мариамь… Мариамь…
Я забуду молитвы вечному небу.
Позволь утром и вечером произносить твое имя в песне… Я смотрю на звезды и думаю, что это твои глаза. Я слушаю песни соловушки и думаю, что это твой голос. Я смотрю на цвет маков и думаю, что это твои губки.
Мариамь… Мариамь…

Вдруг надо мной заметалась тень. Я встрепенулся.

У моего штэндера[23] стоял высокий, грозный, чернобородый аскет — инспектор ребе Шмарье…

Руки и ноги у меня омертвели. Мне стало холодно и жарко.

Ребе Шмарье взял из моих рук книжечку под названием «Мариамь». Читать было легко, потому что я для большей красоты писал печатными буквами. Он углубился в книгу. Я, словно загипнотизированный, смотрел на него и не мог сдвинуться с места. Он читал долго. Вокруг моего штэндера собрался весь юный народ, все мои товарищи. Закончив читать «Мариамь», ребе Шмарье закусил бороду, пронзил меня насквозь двумя острыми кинжалами черных глаз и заговорил не ко мне, а к моим товарищам: