— Прекрасные книги, — повторил Гай. — Я их как раз перечитываю. Взять хоть «Седьмое дитя». Я особенно люблю этот изумительный эпизод, когда Эдна стоит в своем макинтоше на Гебридах у края скалы, забрызганная прибоем, и волосы разметаны по лицу. Она оборачивается — а Карл рядом с нею. Что замечательно с твоими любовными парами, Чармиан: у них никогда не бывает предварительных разговоров. Взглянут друг на друга — и все понятно.
— Вот-вот, — сказала Чармиан, — именно этого, в частности, Эрик терпеть не может.
— Эрик — он реалист. У него нет чувства времени и совсем нет доброты.
— Гай, дорогой, да ты что — ты думаешь, эта молодежь читает меня от избытка доброты?
— Нет-нет, терпимость и мягкость здесь ни при чем. Истинная доброта, однако же, возвышает ум и направляет внутренний взор. Если стоящее произведение искусства открывают заново, это, я думаю, происходит по доброте душевной открывателя. Ну да, и все же тот, кто лишен чувства времени вдобавок к доброте, твои книги толком не оценит.
— У Эрика нет никакой доброты, — сказала она.
— Может, просто потому, что он вступил в пожилой возраст. Молодежь куда приятнее в обхождении.
Она его не слушала.
— Во многом он так похож на Годфри! — сказала она. — Поневоле припоминается, как мне на что только не приходилось закрывать глаза! Платки Годфри в губной помаде…
— Да перестань ты виноватиться перед Годфри, — сказал Гай. Он ожидал более интересного разговора с Чармиан. Никогда на его памяти Чармиан столько не жаловалась. Видимо, зря он спросил про Годфри. Слова ее действовали на него угнетающе. Они были как рассыпанный сахар: сколько ни мети, все равно скрипит под ногами.
— Так вот о твоих романах, — сказал он. — Сюжеты изумительно выстроены. То же «Седьмое дитя»: там, конечно, сразу ясно, что Эдна не выйдет за Гридсуорти, но каково обратное напряжение между Энтони Гарландом и полковником Ювиллом — то есть пока не знаешь об их отношениях с Габриэлой, все время волнуешься, как бы один из них невзначай не женился на Эдне. И конечно же, постоянно чувствуешь некую
— И все же, — сказала Чармиан, туманно улыбаясь раскрытому в окне клочку неба, — когда роман был готов наполовину, я, честное слово, не знала, что дальше случится.
Гай подумал: «Ах, милочка, ах, Чармиан, вот сейчас она скажет: „Мои персонажи словно обретали собственную жизнь“».
— Персонажи, — сказала Чармиан, — по ходу дела словно бы завладевали моим пером. Но сперва наплеталась ужасная путаница. Я всегда повторяла:
Придется плесть за ложью ложь,
Когда единожды соврешь.
Ведь искусство построения сюжета, — добавила она, — очень сродни плетению лжи.
— А в жизни, — сказал он, — в жизни-то плетение лжи — тоже искусство?
— В жизни, — ответила она, — всё по-другому. Всё подвластно Промыслу Господню. Как припомню собственную жизнь… Вот Годфри…
Гай подумал, что зря он завел про жизнь, лучше бы обсуждали дальше ее романы. Чармиан насчет Годфри не в себе, это ясно.
— Годфри пока что не удосужился меня навестить. Приедет на будущей неделе. Если сможет. Только дело его плохо. Видишь ли, Гай, он сам себе злейший враг. Он…
Какими тусклыми и нудными, подумал Гай, становятся самые интересные люди, сколько-нибудь пораженные чувством вины.
Он отбыл в пять. Чармиан глядела из окна, как его усаживают в машину. Она сетовала на себя, что так разболталась о Годфри. Гай никогда не интересовался ее домашними делами, а вообще — какой собеседник! И ситцевая комната вдруг показалась пустоватой.
Гай неловко помахал ей из окна машины негнущейся рукой. И только тут Чармиан заметила, что, пока Гая усаживали, подкатила другая машина. Она присмотрелась: уж не Годфри ли это приехал? Да, Годфри; вот он вылезает, по обыкновению порывисто. Наверно, стало совсем невтерпеж, и он исхитрился улизнуть от миссис Петтигру. Ну что бы ему переселиться в какую-нибудь тихую, закрытую гостиницу. Но когда он вприпрыжку устремился к дверям, обнаружилось, что вид у него здоровый и бодрый. Ее охватила усталость.