Избавление

— Будто не знаете, — с упреком заметил Нефед. — Это нас обманывают.

— Кто обманывает?

— Наше командование.

— Нет, Нефед, напраслину наговариваешь. Да и посуди сам: какой интерес?

— Сидеть тут мы долго не будем, хотя и перерыли всю землю. Попомни мое слово.

— Но почему, ты мне объясни?

— На войне мы приобрели, как бы сказать, другое ускорение. И в окопах долго не усидим.

— Выходит, напрасно роем, все это впустую? — спросил Костров и нарочито строго добавил: — Командование знает, что делать. Да и не нашего ума…

— То–то и оно, что не нашего… Создадим ложную видимость обороны, уверим немцев, что зимовать тут собираемся, а потом и в момент стукнем!

— Стратег!

Костров лукаво усмехнулся; он и сам догадывался об этом, а сознаться в своих догадках не смел, просто не имел права.

— Хорошо бы, Нефед, твоими устами мед пить, — рассмеялся он и опять взял лопату, велев всем рыть, не переставая.

По ночам стали работать поочередно: одна группа копала и стучала железными скребками, другая — с вечера уходила в ближние тылы, в район деревни Копанки. Для этой группы удовольствия предоставлялись поистине райские: в садах созрели груши, они падали в траву, огромные, желто–спелые, и были до того наливные и сладкие, что таяли во рту. Откуда–то в плетеных корзинах крестьяне привозили молодое вино, оно было еще не крепкое, и солдаты пили его кружками, как воду, и постепенно хмелели. Затягивали: "Бьется в тесной печурке огонь…" и — вперемежку бражное, совсем уж разухабистое: "Шумел камыш, де–ре–е-вья гну–ли–ись…" — и потом засыпали вповалку и в обнимку на сене, под ветвистыми ореховыми деревьями.

В двадцатых числах августа, когда вот так отдыхающая группа солдат расселась и начала горланить песни, прибыл дежурный по штабу, поднял всех на ноги, гаркнув тревожно: "В ружье!" — и распорядился немедленно идти на боевые позиции.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Если обозреть карту–схему, которая именуется планом Ясско—Кишиневской операции, изучить замыслы и положения противоборствующих сил, нетрудно понять, что обе стороны, как это и бывает на войне, преследовали неумолимо решительные цели. Немецкая сторона создала три, по мнению имперских специалистов, неодолимые полосы обороны, каждая в своей толще свинцово–непробиваемая и протяженностью на сотни километров; насытила эти полосы массой гаубичной артиллерии и пушек полевого типа, минометов, танков; набетонировала огневые точки в виде дотов, нарыла траншеи, окопы и связующие ходы сообщений, загородилась минными полями и колючей проволокой… Мало того, и саму местность неприятель приспособил для удержания позиций: третья полоса, например, пролегала по хребту Маре, который, раскинув крутые зубатые кряжи на десятки километров, вставал каменным великаном перед войсками, двигающимися с северо–востока. Немцы сделали все, чтобы этот великан имел прочные латы и щиты, немецкое командование вплоть до угроз расстрелом приказывало своим солдатам сдержать русских на переправах Серета и Дуная. Это считался уже оперативный, едва ли не стратегический тыловой район, ключевой рубеж, прикрывавший Фокшанские ворота — естественный восьмидесятикилометровый проход между Карпатами и Дунаем. Прорвись русские через эти ворота, гулять им на просторе — в глубинах Румынии, на Балканах. А немецкое командование и не думало пропускать советские войска через Фокшанские ворота. Да и откуда русским набрать сил для наступления? Выдохлись, изморились долгими переходами. В обороне завязли, ишь копают — день и ночь…

У советского же командования замыслы и цели были прямо противоположные: создавая видимость перехода на длительную оборону, оно готовилось вбить два мощных клина в ясско–кишиневскую группировку противника, сомкнуть эти стальные клещи в районе Хуши, а это уже пахнет, как говорили командующие смежными фронтами Малиновский и Толбухин при докладе в Ставке, гигантской мышеловкой, в которой захряснут тысячи и тысячи немецких и румынских солдат, ждущих пока своей участи в Яссах и Кишиневе. И толща замкнутого кольца будет расширяться обводным, внешним фронтом движения наших войск на Измаил и через Фокшанские ворота. Когда в Ставке их спросили, сколько потребуется времени на окружение противника под Яссами и Кишиневом, командующие в один голос заявили:

— Четверо суток.

Некоторые из членов Ставки и Государственного Комитета Обороны, потрясенные этим доселе небывалым сроком, не поверив, удивленно переглянулись. Верховный главнокомандующий прошелся по кабинету, попыхивая трубкой, обернулся, подойдя вплотную к командующим Малиновскому и Толбухину, попеременно посмотрел им в глаза, будто заглядывая в самую душу.

— Согласимся, — только и сказал Сталин.

Тишина вот–вот могла взорваться аплодисментами, но ее так и не решился никто нарушить.