Избавление

— Неужели в наш век, в век просвещения и науки ваш фюрер мог верить предсказаниям шарлатанов? — подивился комендант лагеря.

— Гитлер всегда был мистиком, — ответил Паулюс. — Он уверял, что его, Адольфа Гитлера, ниспослало на германскую землю провидение, и мы уже всерьез подумывали вручить ему жезл провидения. — Паулюс вернулся к мысли о том, с чего начал: — Затевая эту кампанию, он заверял нас, генералов, что войны на два фронта не будет, что англичане и американцы никогда не поладят с большевиками и между ними коалиция будет невозможна. Откровенно говоря, я сам до последнего времени, даже после Тегеранской встречи, как вы пишите, "Большой тройки", объявившей об открытии второго фронта, не верил в это… находился под гипнозом фюрера. Обожаемого фюрера, — поддел он с явной иронией и продолжал: — Теперь же невероятное стало фактом. Второй фронт открылся, и никакие сверхмеры, никакие гороскопы не уберегут Германию. Она идет к краху.

— Да, крах империи Гитлера не за горами, — проговорил комендант и счел уместным сообщить другую новость: — Приглашают нас, то есть прежде всего вас, господин фельдмаршал, понаблюдать шествие.

— Какое еще шествие?

— На днях проведут по Москве колонну пленных немецких генералов и офицеров.

Паулюс болезненно скривил лицо. Ему подумалось, что соберут из лагерей всех немецких генералов и офицеров, в том числе и его, фельдмаршала, и поведут, как на позор, по улицам… И, угадав его настроение, комендант поспешил успокоить:

— Нет, господин фельдмаршал, вас не тронут…

— Позвольте знать, кто же они, с каких фронтов? — скупо обронил за Паулюса адъютант.

— Как говорят у нас, горяченькие, — улыбнулся комендант. — В Белоруссии пленены. И проведут их по Москве.

— Так что же вы хотите от меня? — спросил Паулюс.

— Просто приглашают лично вас поглядеть на них. Представляю, какое внушительное зрелище! Поедемте?

— Нет, нет! — отмахнулся Паулюс. — Избави бог. Хватит с меня позора… Пусть те… рыцари, которые еще верили фюреру и воевали, пройдут и увидят презрение. Презрение народа.

— Ну, как угодно. Неволить не будем.

И когда комендант ушел, Паулюс сказал раздраженно:

— Что это? Приглашение к позору, к бесчестию? Зачем мне видеть битых, обтрепанных и калеченых генералов и офицеров? У меня самого до сих пор в ушах звенит, и стыд жжет глаза!

— Вы благодарите, что насильно нас не заставили идти. А ведь могли провести заодно с этими, свежими…

— Упаси нас от позора. Упаси… — простонал Паулюс. Он до того нервничал, что попросил адъютанта налить ему в мензурку валерьяновых капель, затем прилег на кушетку, велев на время оставить его одного.

Лежал Паулюс навзничь, глядел в потолок бессмысленно и тупо. И полчаса не пролежал, как встал, точно бы проминаясь, заходил по комнате. По привычке рассуждал вслух.

Что же его, фельдмаршала, удерживает и сковывает волю? Прошлое? Он уже переступил через свое прошлое, и возврата к нему нет. Внутренний разлад с тяжким прошлым, с тем, что содеяно им и его армией, тот разлад, который возник еще там, среди бушующего огня, когда, казалось, плавились камни, и позже, когда начали сдаваться солдаты пачками, массово, — этот разлад, вылившийся в несогласие с фюрером, но еще удерживаемый жестокой силой привычек, режима и приказов этого фюрера–тирана, сейчас, в плену, уже зреет в душе Паулюса, и ему хочется в полный голос протестовать. Так что же еще удерживает выразить этот протест публично, на весь мир? Присяга? Да, поколения немецких офицеров и генералов считают присягу, принесенную главе государства, самым святым атрибутом солдатской чести. Долг чести, повиновение, прусская железная логика муштры и дубинки — в крови это у немца. Хочешь не хочешь, а повинуйся, кровью изойди, но исполни волю господина.

Но а если господин губит войска, целые армии ради утверждения собственного престижа — тогда что? Тоже повиноваться? Умереть, пулю себе в лоб, как этого хочет "злой дух" от него, фельдмаршала? Но теперь–то, находясь в плену, разве нельзя отделить честь присяги от фюрера — и кто дал ему право олицетворять свою личность, свою персону, свою гадкую челку со святыней присяги. Ведь доходит до смешного, — и об этом сейчас подумал Паулюс, — разбуди ночью немецкого солдата или офицера, и он, еще не протерев глаза и не напялив брюки, рявкнет: "Хайль Гитлер!" Это послушание, доведенное до слепого повиновения, было использовано Гитлером для возвеличивания своей личности и нацистского режима. Нравилось и Паулюсу, ласкал его слух возглас приветствия: "Хайль Гитлер!" Теперь же, на расстоянии, от этих слов его мутило.