И надо же беде случиться, что хозяйка в это утро куда–то запропастилась, и Верочка беспробудно спала, и только грохот разорвавшегося под окном снаряда поднял ее.
Она моментально накинула на себя халат, забегала по комнатам, не зная, что брать и брать ли, — высушенное после вчерашней стирки белье еще висело на шнуре неглаженое, обмундирование Алексея, в том числе пошитое и раз надеванное парадное, ее синяя юбка и гимнастерка бережно покоились в платяном шкафу. Ничего этого Верочка не сумела взять — второй разрыв хоть и менее близкий, бабахнул где–то в огородах, и Верочка второпях подхватила чемоданчик с фотографиями и личными записями Алексея (уезжая куда–нибудь в командировку, он наказывал не утерять эти, как выражался, документы истории), сунула туда же платье, накинула на плечи шинель и выскочила наружу.
Суматошно бегущие на окраину люди увлекли ее туда же. Мимо проезжал открытый "виллис", в нем сидели четверо с водителем, нашлось бы место и для женщины. Верочка подняла руку, даже шагнула на проезжую часть, чтобы остановить, но "виллис" фыркнул, обдав ее ошметьями снега, и умчался.
Верочка побежала дальше и, к радости своей, увидела крытую машину–киноустановку; она выезжала из сада напрямую, ломая забор. Сзади короба болталась сорванная с петель дверь, оттуда кто–то махал Верочке, звал скорее догонять и садиться.
Верочка едва добежала, как подхватили и чемоданчик, и ее саму и буквально втащили в короб волоком. И только теперь на Верочку навалился ужас пережитого страха. Она ощутила, как все в ней отнимается — и руки и ноги. Ее мутило. Она заплакала, боясь чего–то непоправимого.
— Верка, ты! — воскликнула протиснувшаяся к ней из глубины темного короба Тоня. — Не такие вещи бывают, и то молчат… А это подумаешь, оказия. Приключение, да и только! — Подруга подвинулась еще ближе к ней, гладила ее по волосам, приговаривая: — Будет тебе, дуреха, выть. Посадили, и скажи спасибо вон ребятам. А где Алешка?
— В отъе–е–зде… — сквозь всхлипывания промолвила Верочка.
— Ему небось тяжелее, и то не хнычет, не скулит… Тебе дурно? Тошнит? Дай я тебя вином угощу, с собой успела захватить.
— Хуже будет от вина.
— Перебьет, — уверяла Тоня. — Вот и яблоко, ровно для тебя припасла.
— Отпей глоточек, и нам оставь разговеться, — поддержали солдаты, не особенно обращая внимание на ее всхлипывания: "Баба, чего с нее взять? Слабый пол".
Но судьба–злодейка, словно нарочно, подкинула и обитателям короба, и самой Верочке еще большие испытания. Километров через пять машина захрясла. Мотор начал чихать, громко постреливать, будто заложили внутрь пулемет.
— Все! Загораем, — с натужной веселостью произнес водитель.
— Перебьют, как слепых котят, — сообразительно и мрачно ответил кто–то.
Остановка случилась некстати, близко от главной магистрали, по которой гремели немецкие танки — слышно, как внахлест лязгали гусеницы. И лопались поблизости снаряды, через болтающуюся заднюю дверцу виднелись то и дело дыбившиеся буро–серые космы огня и дыма.
Начались мучения водителя. Что он только не делал, куда не тщился просунуть и загнать руки, даже тощее свое тело! И под колеса, и в моторную часть, под капот… Продувал карбюратор насосом, резиновым шлангом подсасывая бензин, проверял свечи — ничего не получалось.
Столпившиеся вокруг машины солдаты теребили шофера:
— Линник, заводи, перестань колдовать!
— Зажигание проверь!
— Линник, какого дьявола!..
— Да тише, дайте парню мозгами шевельнуть, докумекать!..
Шофер пыхтел, градинки пота на лбу, взмокла на спине гимнастерка. Он готов был вывернуться наизнанку, легче ему было в этот миг с гранатами преградить дорогу чужим танкам, нежели вот так терзать товарищей, лазить под капот, копаться в моторе, выкручивать из гнезда свечи, грязные и масленые, и продувать их, обсасывать губами — не засорились ли?
Некоторые пытались заводной рукояткой прокрутить и завести мотор. До упаду, до изнеможения в плечах крутили, терпели возвратную силу удара этого стержня и снова прокручивали. Не заводилось…
— Давайте эту кобылу на себе толкать. Хоть отгоним вон в лощину, пробасил солдат.
Взялись разом за крылья кабины, а сзади уткнулись плечами в кузов. Деревянный короб прогнулся и захрустел. Никто на это не обратил внимания, — Линник, правь рулем! — и сдвинули, потащили, покатили по неезженой, но все–таки обозначенной дороге.
Верочка не помнит, как они очутились возле переправы и каким образом им удалось отвоевать свое "место под солнцем" и втиснуться на паром. Забившись в угол, она только слышала ругань, брань, перемежаемые ревом вспарывающих воздух самолетов, частой стрельбой и хлопками разрывов.
Ночевали где–то на том берегу, в лесу. Верочка, Тоня, и Линник, и солдаты — все лежали вповалку на полу в коробе машины, посылая благодарение судьбе, которая обошлась с ними вовсе не злодейски!
Костров отыскал их на другой день, под вечер, в сумеречно–угрюмых посадках, у костра, разведенного еще в светлое, дневное время для обогрева. Верочка, увидев Алексея, бросилась к нему, повисла у него на шее, рыдая, и сползла оброненно на землю.