Из записок следователя

Тоска. Тяжело сидеть в арестантских ротах, в рабочих домах, тяжело исполнять подневольную работу, но там какая ни на есть, да все уже есть работа, упражнение мышц, там подчас вышли на берег реки, в сад, и свободно вздохнет отравленная, измученная казематным воздухом грудь; там, хоть урывком, да наглядишься на бесконечно раскинутую перед тобою даль, там увидишь и другие лица, кроме исполосованных, обезображенных каторжным клеймом, горько-слезным острожным житьем. Спится, по крайней мере, лучше, как провозишься день-деньской на городской мостовой, постукивая тяжелым молотом по рассыпчатому известняку, да повозив до краев нагруженную каменьями тачку; не так беспокойно мечется ночью по нарам, не давит мучительно кошмар, разрывающая сердце тоска по утраченной свободе, по родной хате, хоть на время, хоть во сне, да оставят тебя усталого, измученного…

Острожные не имеют и этих наслаждений, они лишены всего: их жизнь ничем законно не сокращается, стены острога – их мир, где они целые дни бродят из угла в угол, ничем не занятые, ничем не отвлекаемые от навязчивых, невеселых дум; в мое время ожидание наказания, торговая площадь, палач в красной рубахе да народ в тысячу глаз, следящий молчаливо за каждым взмахом плети, – вот какая стояла перед ними перспектива; теперь эту перспективу составляют поселения, каторга. Чем бы не кончилось дело, но острожный ждет с нетерпением решения своей участи; самый страшный исход для него отраднее настоящего с его однообразием, с его праздностью, с его томящею неизвестностью. Я знал людей, повинившихся в нескольких убийствах, ждать им пощады, конечно, было нельзя, ну и за всем тем они с каким-то мучительным нетерпением выспрашивали меня о ходе дела, со странной радостью узнавали о близком исходе его.

– Уж знамо дело, Василий Прокофьев (в мое время существовала торговая казнь) маху не даст, такую тебе баню устроит, что ты до свадьбы будешь помнить, одначе все же решение.

– Да ведь по казанке придется пройтись! Путь не близок!

– И по казанке пройдусь. Али ноги у меня купленные? И то истомились в заклепах-то острожных.

Впрочем, у многих есть еще причина ожидать нетерпеливо решения своего участи, особенно у преступников, обвиненных в тяжких преступлениях, за которые следует каторжная работа. Из острога убежать очень трудно. В продолжение моего знакомства с острожной жизнью было несколько попыток «учинить побег», но все эти попытки оканчивались очень неудачно: или открывался путь, предназначенный к побегу, или (что было до крайности редко) если побег и совершался, то бежавшие перелавливались очень скоро. Стены очень толстые и высокие, часовые стоят на каждом шагу, зеленая дубрава редко шумит под самым городом своими листьями, да, наконец, в остроге много всякого звания людей, которым даже расчет подслужиться к начальству доносом на своих товарищей. Совсем другое дело бежать с дороги.

– Только бы в Сибирь перевалить, а там ступай душа на все четыре стороны, запрета не будет. Там нашего брата, проходимца каторжного, и невесть что шляется, всех не переловишь, руки устанут, говорили мне не раз острожные.

Кстати о побегах…

Был у меня один знакомец в остроге Александр Залесский, «шляхтой» у острожных он прозывался. Личность интересная в полном смысле этого слова, как по наружности, так и по своему прошлому. Попал Залесский к нам в острог по «глупости» (слово, очень употребительное в острожном наречии). Залесский сослан был в каторжную работу, но оттуда бежал в числе пяти человек и добрался до нашего города. Плыли они в лодке и остановились невдалеке от города на волжских островах в тальникею Двое из сбежавших отправились на промыслы в город, но город-то им был совсем не знаком: они забрались в первый попавшийся на дороге дом, а этот дом оказался ротным двором. Конечно, забравшихся тотчас же изловили, и один из них выдал товарищей, скрывавшихся на острове, которых и накрыли спящих. В числе накрытых был Залесский.

Я говорю, Залесский был личностью очень интересной по своему прошлому, в его кондуитном списке значилось очень коротко: судился за разбой, неоднократные убийства и побеги. Стало быть, история Залесского не зауряд с прочими. Сам «шляхта» весьма неохотно говорил о прошлом. Надо заметить, что Залесский выражался несколько книжно, картинно. Я его раз как-то спросил, за сколько убийств был он судим?

– Про то знаю я, Бог да темная ночь, – отвечал Залесский.

Раз как-то разговорился Залесский.

– Я все больше кистенем работал, надежный друг не выдаст! Поднесешь чарку хмельного, смотришь, паренек и свалился. И пожаловаться не успеет, что вот де такой, вор окаянный, разобидел его. Однажды было изменил друг верный, да поправился. К помещику в гости пришли, о здоровье его справиться, а он и проснись в ту самую пору, как гости дорогие у постели его стояли. Тарарахнул я хозяина раз, да видно не по причинному месту, на ногах остался, душить меня стал. Спасибо товарищам – они выручили.

– Чем же кончилось?

– Для хозяина-то радушного? На тот свет отправился. Не бывать бы ему там так скоро, коли б не Залесский Александр.