Из записок следователя

Залесскому лет тридцать пять. Красавец был мужчина: высокий рост, густая борода, черные волосы, небольшой нос с горбом, отлично образовавшиеся губы. Только каторжные клейма его несколько безобразили, в особенности на лбу. Как видно, Залесский когда-то был в порядочном обществе: он положительно выходил из уровня арестантов. Залесский любил очень рисоваться, бить на эффект, и эта рисовка шла ему. Бывало, придет в своем желтом широком армяке, скинет его как-то в складках с одного плеча, обопрется о косяк, служит крестообразно руки на груди, ну хоть сейчас на картину: бандит апеннинских ущелий, да и полно. В лице Залесского одно только отталкивало: черные, будто из стали выкованные глаза. Подобного бесстрастия в глазах я ни у кого не встречал – холодили они. О чем бы ни говорил Залесский, смеялся ли, сердился ли, глаза его были постоянно одинаковые. Страшные глаза, беспощадные. Думаю, что даже когда «друг надежный» голову размозжит, и тогда эти глаза не изменяли своего бесстрастного выражения, ничего не могла прочесть в них жертва. Омут бездонный.

Однажды я разговорился с Залесским о каторжной жизни, о ее порядках.

– Тяжело там?..

– Да-с, нелегко, банкеты редко задаются. Впрочем, я ее больше пытать не буду, опротивела она мне, как жена нелюбая.

– То есть это как же пытать не буду?

– Так же. Не попаду я на старое место, с дороги распрощаюсь. В монастырь желание имею постричься, грехи покаянием искупать.

– Ну, это еще старуха-то надвое сказала.

– Не старуха, а я говорю, что убегу. Уж помяните мое слово. Я жду не дождусь, когда Василий Прокофьевич благословит меня на все на четыре стороны отправиться…

Залесский говорил о своем побеге так просто и так уверенно: это дескать дело решенное, о нем и рассуждать-то не стоит, так что я вполне убежден, что он или исполнит, или уже исполнил свое слово.

– А куда ты отправишься, если в самом деле удастся убежать?

– На родину взглянуть желательно, соскучились чай, обо мне. Да и должники остались, расплатиться следует… Впрочем, и сюда зайду: знакомая сторона стала, благоприятелей много развелось, теперь по-старому, как кур в ощип, не попадусь.

– Отчего же ты здесь убежать не попытаешься? Выгоднее: миновал бы благословения Василия Прокофьева.

– Здесь хлопот много, опаснее. Ведь вон Чапурин вдулся же. Конечно, я сделал бы поумнее несколько, ну, да все не ровен час. Трудись, трудись, а толку мало. Не по-моему.

– Чем же ты питаться-то будешь? Воздухом одним – мало, путь же дальний.

– Питаться! – Залесский скорчил презрительную улыбку. – Это уже пришествие антихристово будет, если каторжный хлеба себе не найдет. Путь широкий, народу всякого по нему много идет, каторжному каждый поклон отдавай, а не то и башку с маклака можно сшибить: не на месте она, коли чина столь важного уважать не желает. Ведь нашему брату, ночному ворону, что ни поп, то и батька. Одно все. Примерно, и вы попадись…

– Что же?

– Особенным манером и с вами поговорить можно…

– Ну да ведь и я тебе спуску-то не дам, шеи не подставлю…

– Зачем подставлять? Это чья возьмет. Что в картах: может, ваша, может, и моя.

Преинтересный народ эти острожные. Но во всяком случае не желал бы я сыграть с Залесским: ставка очень велика.

Но возвратимся к мыльным пузырям.

Итак, одна из причин «мыльных пузырей» есть желание хоть как-нибудь сократить монотонно-тоскливую жизнь. Все же разнообразие: к следователю начнут водить, в суд, время-то и идет себе, и мозг занять. Ведь дело с чиновными особами ведется, стало поднадуть весьма приятно. Кроме того, есть другая причина «мыльных пузырей»: пройтись лишний раз по городу. Остроги строятся у нас чаще всего на конце базарных площадей, а русский человек не привык обходить «несчастного», что гремя цепью, в сопровождении солдат с ружьями, пробирается через толпу; он знает, каково лишиться воли ненаглядной, знает, что пострадать легко каждому, а потому и не отворачивается от «несчастного» с презрением, а торопливо бежит навстречу к нему, сует ему свою нищенскую копейку. Многие восстают против подобного выражения народной симпатии к острожным. Это нелепо.

Вот идут они печальной вереницей, опустив свои буйные головушки к сырой земле; бойкие ноженьки их сковала железная цепь, черные думы, словно змеи подколодные, точат и сосут их ретивые сердца, плачут по ним малые детушки, покачнулась их хата бревенчатая, поросла травой к ней тропа проторенная, поселилась в ней доля слезная, сиротская.

И бьется простое мужицкое сердце под толстой сермягой, когда встретит эта сермяга печальную вереницу; удержу руки нет, что хочет протянуться к погибшему брату каторжному… Досуг ли тут раздумывать простому человеку о вреде такой помощи? Не на бумаге ведь дело строчится, а сама жизнь проходит, жизнь надломанная, искалеченная, отравленная.

Пишите что хотите, а народ будет подавать осторожному при каждой встрече с ним. И благо, что будет: черство то сердце, что кровью не обливается при этой встрече. Да и вреда-то в том нет, что арестант соберет несколько лишних грошей…

Стало быть, источники «мыльных пузырей» тоска и сбор подаяний.