Из книги «РАПОРТ»

Слушания совпали с разгаром торжества. Хотя пресса удовлетворительно выполняла свою обязанность ежедневно докладывать обо всех обстоятельствах в продвижении процесса, общественность, как представлялось мне, окружённая волнами праздника стрелков, принимала весьма неполное участие в серьёзности происходившего перед барьерами судебного заседания. Самому ходу развития событий в зале суда были присущи затяжные черты. По причине утомления то и дело происходили сцены возбуждения — скажем, один из свидетелей впадал в нервозность. Девушка и женатый господин обвинялись в совершении насилия над существованием хозяйки дома. По всеобщему впечатлению участников процесса, показания служанки достигали замечательной степени разумности, а обвиняемый, со своей стороны, искал выказать себя достойным симпатий. В то же самое время на праздничной площадке производились многочисленные выстрелы, причём юные и немолодые стрелки состязались, верно, за обладание лавровым венком. В павильоне, украшенном вымпелами всех областей, или кантонов, стреляли пробки, бурлили вина в тонко ошлифованных бокалах, распевались песни и, подобно до отказа нагруженным баржам, из формирующих пристань, или стапель, ртов выпускались на воду речи, в море, именуемое всеобщим повышенным вниманием. А в заседание как будто пробралась между тем некоторая монотонность. В любом случае, флаги, полотнища свисали из чердачных окон, улыбаясь во всю длину и крутя хвостиками над улицами, пересекаемыми фигурами самого разного обличья. Я однажды видел картину Мане, «Rue de Berne». Как вот такое забирается в голову!

Служанкин процесс продолжается, также как и праздник стрелков. На завтра намечено закрытие обоих мерояприятий. Каким будет исход для «бедного подсудимого»? И почему он, собственно, бедный? Потому ли, что на его плечи легла ноша? Вчера, между прочим, государственная коллегия адвокатов выставила его в свете виновности. Защитники уже тоже выступили — и притом, по всей видимости, не очень интересно. Как известно, талант играет важную роль в судебной практике. Девушка, как прочёл я в газетной заметке, разразилась рыданьями. Пошло ли ей это на пользу или же ей следовало воздержаться — этого, по моему мнению, пока нельза решить однозначно. Сознаюсь, что несколько дней назад я верил в помилование, но эта вера, если можно так выразиться, испарилась. Сегодня мне кажется, что она заслуживает понести наказание, потому что время от времени давала повод для зевоты. Она давала повод ко всяческому смущению. Одна из моих обеспокоенностей заключается в том, что её слишком уж вслух превознёс один из свидетелей. Упрёки кажутся мне более, нежели похвалы, уместными для личностей, украшающих своим присутствием скамью подсудимых, потому что это лежит в самой основе нашего времени, в основе нашего духа — то, что упрёк превращается в похвалу, а похвала — в упрёк. Я и сам, как многие другие, жду–не дождусь исхода процесса. Из разбирательства следует, что член мужской части общества стоял между двумя членами женского, и это дальнейшее обстоятельство заставляло страдать всех троих. Конечно, присяжные не занимаются рассмотрением вопросов настолько общего гуманного свойства. Стрелковые вымпелы всё ещё веют над фасадами домов. Всю неделю у нас стояла неизменно прекрасная, весёлая, блестящая, схожая с примадонной, сверкающая синевой погода. Меня забавляет, что я упомянул известную картину. Неисключено, что я приму приглашение посетить даму в Париже. Она писательница и сочиняет неизменно в летописательном духе, и ещё, как она упомянула, обладает очаровательным жильём.

Добавлю, что описываемый мною процесс проходит в провинциальном городке, известном как центр производства эмментальского и швейцарского сыров. Жан Пауль получил однажды от восхищённого его творениями изготовителя сырную голову, и, надо полагать, остался доволен.

Сегодня — ведь вкусы со временем меняются — видимо, уже не найти сыроизготовителя–поклонника Жана Пауля.

ПАРИЖАНКА

Вчера я сидел в состоящей из двух дочерей Заале[23] в новых туфлях, двух намеревающихся поехать в Монтрё аппенцеллеровских[24] девиц, бернки, находящей венскую Рингштрассе[25] ослепительно прекрасной, парижанки, сказочно роскошно и драгоценно украшенной, производившей при помощи подобных розовым лепесткам губ шелест, подвергнуть сравнению который я бы затруднился, и краснощёкой и–рукой служанки компании.

Русская, словно призванная изображать исключительно, или всё же главным образом, телесность, обладающую ступнями необычайной, торчащей в небесно–голубой раскрашенности сапожек прелести, спела нам что–то, что вселило в нас уверенность в том, что она — неисправимая чертовка, сделавшаяся немножко сонной в силу самоотверженного рвения обеспечить нас развлечением. Кто бы ни глянул в её полуприкрытые глаза, в тот же миг ощутил бы понимание того народа, к которому она принадлежала.