ИЗ АДА В РАЙ И ОБРАТНО

Те же бредовые идеи Хрущев более пространно изложил три месяца спустя, в присутствии растущего, как на дрожжах, секретаря ЦК Суслова, на встрече с делегацией коммунистов Канады, подтвердив тем самым стойкость своих установок, вполне совпадавших с чувствами Суслова, и расставив очень важные для понимания ситуации акценты. Вернувшись к трагической крымской истории, стоившей жизни десяткам невинных людей и уже, казалось бы, исчерпанной самим фактом посмертной реабилитации казненных, Хрущев продолжал уверять своих собеседников, что «евреи хотели создать американский плацдарм на юге нашей страны. ‹…› Я был против этой идеи, – продолжал он, – и полностью соглашался в этом вопросе со Сталиным».

Он ошарашил канадских коммунистов развязным суждением о том, что «еврейскую проблему в СССР раздувают разного рода абрамовичи. Это нечто подобное мухе на роге вола»[21]. Переполненные еще и другими вульгарными пассажами, его речения свидетельствовали о том, что несколько смягчилась лишь крайняя непримиримость по отношению к еврейскому населению страны, но не само отношение. Он, не смущаясь, продолжал настаивать на традиционном «тезисе» русских антисемитов: «еврей, получив какой-нибудь пост, обязательно тянет за собой других евреев и создает вокруг себя компанию своих людей»[22]. И все это говорилось прямо в глаза старейшему канадскому коммунисту, еврею Д. Солсбергу, депутату парламента, который не посмел вступить в спор с главным коммунистом всего мира, а тем более встать и уйти, защищая свое достоинство.

Прочность такой установки, которая не могла не влиять на всю внутреннюю политику Кремля, подтверждается и другими свидетельствами, относящимися к тому же периоду.

Генеральный секретарь компартии Израиля – Самуил Микунис был поражен антисемитскими настроениями в советском ЦК, которые никто не скрывал даже от него. Он не без основания полагал, что аппаратчики среднего уровня не могли бы этого себе позволить, если бы не развивали идеи Хрущева и Суслова[23].

В марте 1958 года Хрущев принял корреспондента «Фигаро» Сержа Груссара и поделился с ним соображениями, повергнувшими в шок французского журналиста. «Евреи не любят коллективного труда, – без тени смущения вещал Хрущев, – групповой дисциплины. Они индивидуалисты. ‹…›

Я отношусь скептически к возможности создания прочного еврейского общества»[24]. Отчет об этой встрече двумя неделями раньше был помещен в «Правде»[25], но в нем вообще не было ни одной строчки на еврейскую тему, словно она в беседе никак не затрагивалась.

Хотя в своей речи на третьем съезде советских писателей (май 1959 года) Хрущев, зная, что это понравится аудитории, довольно уважительно отзывался об «отдельных представителях» еврейского народа, обмануть уже никого было нельзя. Кадровая дискриминация была у всех на виду и ни от кого не скрывалась. Фраза: «Вы, конечно, понимаете, почему мы не можем принять вас на работу» стала дежурной. Если наивник или хитрец вдруг отвечал: «Нет, не понимаю», это вызывало разве что улыбку. Ему просто советовали, вернувшись домой, «хорошенько подумать» или проконсультироваться у более сведущих друзей.

Тогда же, в 1959 году, открыв каталог намеченных к изданию книг издательства «Советская Россия», я увидел название принятой уже книги своих новелл под именем некоего «Аркадьева». Главный редактор был так удивлен моим недоумением, что не нашелся даже, как этот казус мне объяснить. Он сказал лишь: «Нам очень нравится ваша книга, и мы не хотели ее погубить». Погубили!.. От навязанного мне псевдонима я отказался. Книга не вышла. Снова напомню: был пятьдесят девятый, а не пятьдесят третий год…

Антисемитизм больше не поощрялся, не раздувался сверху в приказном порядке, но и не осуждался, а его, не афишируемое существование в верхах, очень отчетливо ощущалось в низах. Формально тема была как бы забыта. Изъята из употребления за ненадобностью. Но сама необходимость находить прозрачные эвфемизмы вместо того, чтобы называть явление своими словами, создавала постыдную моральную атмосферу, в которой рецидив великодержавного шовинизма был вполне возможен.

Именно сталинский и послесталинский антисемитизм возродил в Советском Союзе еврейское национальное самосознание, для которого не было никаких иных социально-исторических и социально-психологических причин. Лидия Корнеевна Чуковская справедливо считала, что «искусственное пробуждение… национальных чувств вбили в (русское) еврейство сапогом». Евреи почувствовали себя чужими в стране, где они родились и жили, где похоронены их близкие и далекие предки.

Ощущение своего еврейства стало формой сопротивления моральному рабству и беззащитности. С поразительной точностью воспроизвел это ощущение Борис Слуцкий – один из тех, против кого в 1952 году Лубянкой уже было заведено дело: