Ивановна, или Девица из Москвы

Варвара ушла, и некоторое время я, можно сказать, радовалась ее отсутствию, потому что чувство какого-то жуткого удовлетворения овладело мной. Почти тридцать часов я ничего не ела, и все то время страдала не только от мук рассудка, но и от сильнейшей физической усталости и находилась в состоянии полного истощения. Я решила, что, должно быть, умираю, а то недолгое время, которое мне оставалось прожить, я проведу рядом с драгоценными останками маменьки. Я легла еще ближе к бесчувственному телу и вообразила, как меня охватывает холодок смерти, но внезапно почувствовала, что рядом кто-то есть, и услышала слабый, задыхающийся голос, обращенный ко мне.

«Дитя мое, моя Ивановна! Ты и вправду покидаешь меня? Все уроки твоей благочестивой маменьки, благородного папеньки забыты? Неужто в тебе не осталось жалости, раз ты бросаешь меня в день крайнего моего отчаяния? Дитя мое, моя дорогая Ивановна! Пожалей меня, умоляю».

Я подняла голову. Надо мною склонился дедушка, пряди его седых волос падали мне на лицо, увлажненное слезами, которые тихо скатывались с его морщинистых щек. Я потянулась к нему — я обвила руками его шею, я почувствовала зов родной крови в своем сердце, которое готово было разорваться. Я поцеловала его в лоб и расплакалась, то были драгоценные слезы, потому что под их целительным воздействием мой рассудок, казалось, восстанавливался, и порывы гнева и жажда мщения, которые рвали мою душу на части, уступали место другим эмоциям — печали и покаянию.

Когда волнение во мне улеглось, я заставила себя подняться и приняла еду, что принесла мне Варвара. Но как только у меня чуть прибавилось сил, я принялась энергично настаивать на том, что нельзя оставлять тело маменьки на дальнейшее поругание. И после короткого, насколько позволило время, обсуждения мы решили перенести тело любимой маменьки в отдаленную часть сада, где, как ты помнишь, в прошлом было фамильное кладбище. Что мы и сделали, но не без трудностей — для этого нам пришлось обойти кружным путем ту часть дома, где властвовал огонь.

Вот так и была погребена графиня Долгорукая, потомок княжеского рода, достойная представительница империи, твоя, Ульрика, и моя маменька, единственный ребенок этого убитого горем старика. На его долю выпало величайшее несчастье — он пережил собственную дочь, и его тяжкие вздохи в те минуты, когда могила навеки скрыла ту, что была райским светом для его глаз, никогда, никогда не перестанут звучать в моей душе. Двое слуг — только они и остались из того множества людей, что несколько часов назад грозили врагу или молили о пощаде. Человеческие существа разорили жилище, а тлеющий огонь лишь довершал разрушение. И как только наша ужасная миссия была завершена, мы вернулись в комнаты, не обращая внимания на их состояние.

Прощай, Ульрика, завтра я продолжу письмо, а сейчас больше не в силах писать, голова кружится, пера не вижу, потому что глаза заливают слезы. Но нет страха у меня, сестра. Тот, чья вечная доброта до сих пор оберегала меня, даст мне сил соединиться с тобой. Посыльный сообщит тебе, что теперь враг сам страдает от зла, которое он и причинил, и положение французской армии весьма прискорбно. Но увы! в то время как я должна радоваться освобождению моей страны от этих жестоких злодеев, я не могу не горевать о том, что никакое будущее благополучие не вернет нам тех, кто ушел навсегда, — с поля славы мертвого не поднять.

Часть этих слез, и какая большая часть! пролита по Фредерику — увы! Да поможет тебе Господь, моя милая Ульрика, никогда не знать вдовьих печалей, об этом постоянно молится твоя сестра.

Всегда нежно любящая тебя

Ивановна.

Письмо XVII

Сэр Эдвард Инглби

графине Федерович

Москва, 5 нояб.

Мадам,

Я не могу допустить, чтобы посыльный, который имеет счастье доставить вам известие о вашей сестре, леди Ивановне, уехал отсюда, не имея при себе письма, в котором я выражаю свое почтение к вам. Сказать, что в леди Ивановне я нашел все, что только может представить себе молодой человек, ценящий красоту и выдающиеся человеческие качества в самых романтических своих полетах фантазии, слишком мало, чтобы выразить мои чувства. При всем ее совершенстве, природных качествах ума, она наделена еще и совокупностью такой мягкости и силы, такой наивности и мудрости, в ней так счастливо сочетаются величавость и женственность, что я теряюсь, не зная, то ли восхищаться ею, то ли жалеть ее.