Иван Опалин

Мысль Опалина была проста: в семье, где две дочери стали жертвами, третья не могла погибнуть в результате несчастного случая. Кто-то забрался на крышу, улучил момент и сбросил на Лизу ледяную глыбу. И Опалин старался не думать о том, что он сделает, когда доберется до этого "кого-то".

Он врезался в дворничиху, которая несла широкую лопату для разгребания снега, и чуть не сбил ее с ног.

— Куда несешься-то, оглашенный, — проворчала она.

— Угрозыск! — Опалин махнул удостоверением, выронил его и подобрал с проклятьем. — Убили девочку… Кто-нибудь поднимался на крышу дома?

Дворничиха, с опаской глядя в его перекошенное лицо, замотала головой.

— Кто-нибудь посторонний вертелся тут сейчас… или, может быть, в последние дни?

Дворничиха задумалась.

— Да посторонних много кого было… — начала она.

Но Опалина поджимало время, и он, оставив ее, кинулся к черному ходу. Сыщицкий его взгляд тотчас выхватил на недавно выпавшем снегу свежие следы двух пар валенок, которые вели из дома. "Она уже спустилась с крыши и, конечно, убежала… Какой же я осел!" Он подскочил к дворничихе, убедился, что одна пара следов точно принадлежит ей, и побежал вдоль второго следа, стараясь не затоптать его. Дворничиха поглядела ему вслед, покачала головой и изрекла глубокомысленное — то, что она всегда говорила, когда ей досаждал кто-нибудь из жильцов:

— Гепеу на тебя нет!

"Я был прав, прав — Лизе угрожала опасность — как же я недоглядел — сразу надо было бежать на лестницу и на крышу, захватил бы там мерзавку — а теперь…" Следы валенок уходили на оживленную улицу, и он видел по ним, что преступница спешила скрыться — и теперь, вероятно, была уже вне пределов досягаемости. "Нет, нет, нет, — отчаявшись, мысленно умолял Опалин кого-то, — только не это… Пожалуйста". Он выскочил из переулка и стоял, запыхавшись и чувствуя, как бешено колотится его сердце. Конец, конец всему: десятки, сотни чужих ног затоптали след, по которому он шел, витрины магазинов, вывески лавок, сутулые московские фонари — все было против него. Переводя дух, он обшаривал глазами улицу, ища свидетеля — постового — хоть кого-нибудь, кто мог ему помочь, но видел только спины, головы в шапках и толстых шерстяных платках, шинели проходящих военных, опять спины… И внезапно одна спина на другой стороне улицы словно поманила его; позже он пытался точно вспомнить, что именно показалось ему подозрительным, ведь ничего же особенного не было — ну, разве что втянутая в плечи голова и походка, чуть более поспешная, чем — чем у кого? У человека, который невиновен? Но, разом приободрившись, он припустился бежать за обладательницей спины, которая привлекла его внимание. На бегу он отметил еще одно обстоятельство: женщина, за которой он бежал, воровато, украдкой оглянулась через плечо — и, отвернувшись, еще сильнее втянула голову в плечи. Она спешила к очереди на трамвайной остановке (тогда, чтобы сесть в трамвай, становились в очередь); но тут Опалин догнал незнакомку и левой рукой (правой он во избежание сюрпризов нащупывал браунинг в кармане) развернул к себе. Да, он знал эту женщину, он даже был однажды у нее дома. На него смотрела Екатерина Александровна Кривонос, скромная учительница немецкого.

— В чем дело? — спросила она, имитируя удивление — и имитируя плохо, потому что интонация не повиновалась ей, и тональность фразы вышла перекореженной, как Лиза под обрушенной на нее глыбой. Неладно было также и с лицом: мускулы подрагивали, рот кривился, в глазах, на самом дне, плескалась тревога — и это окончательно убедило Опалина, что он не ошибся.

— Сама знаешь, — процедил он сквозь зубы. — Пошли, ну!

— Я никуда не пойду, пьян ты, что ли? — совсем уже театрально попыталась она возмутиться и выдернула руку. — Това… — она возвысила голос, пытаясь воззвать к прохожим, но тут Опалин извлек правую из кармана и кулаком ударил Екатерину Александровну в лицо. Она пошатнулась, неловко упала, и тогда он схватил ее спереди за шарф, завязанный поверх ворота, и поволок за собой.

— Уголовный розыск, все в порядке, занимайтесь своими делами, граждане! — прокричал он полным ярости голосом, когда какой-то прохожий сделал движение, чтобы подойти к нему. Пойманная задыхалась, ее колени волочились по тротуару, он тащил и тащил ее, не давая подняться; тащил, в бешенстве не замечая даже, что она больше не пытается упираться, а наоборот, изо всех сил старается поспеть за ним, боясь, что иначе он задушит ее. Такой ослепительной ненависти он не чувствовал даже к Соньке, махавшей на него топором, да что там — даже к Стрелку, который убил его товарищей.

— Пус… ти! — лепетала учительница. — Ах… ах…