«Появление его у нас происходило так: обыкновенно деловито заявлял: “Был у меня сегодня Крылов и, уходя, без обиняков напомнил: ‘А знаете, Александр Михайлович, ведь в этом году я у вас ещё не обедал…’ Отсюда логический вывод – следует пригласить, – что я и сделал на такое-то число”.
Начинались хлопоты. Александр Михайлович был большой хлебосол, и у него была отличная кухарка Александра Егоровна, которая жила у него 45 лет; часто обедали у нас и без приглашения, но накормить Крылова всласть, – а дедушка иначе не допускал, – вызывало много забот.
Во-первых, нужно было пригласить подходящую компанию; во-вторых, готовить обед в тройном или четвертом количестве. Аппетит у Крылова был чудовищный, болезненный. Меню составлялось из самых тяжёлых, сытных кушаний. Обедали тогда рано, в 5 часов. Крылов аккуратно появлялся в половине пятого. Перед обедом он неизменно прочитывал две или три басни. Выходило у него прелестно. Особенно удавалась ему лиса, которая напевала на особый лад. Вообще все звери говорили иначе, и выходило очень забавно. Только мораль читал Иван Андреевич своим голосом. Лучше всего выходила у него “Демьянова уха”.
Приняв расточаемые со всех сторон похвалы как нечто обыденное и должное, Крылов водворялся в кресло – и всё внимание его было обращено теперь на дверь в столовую. Если обед запаздывал, он осторожно заглядывал в свой великолепный брегет, – подарок царя или царицы, не помню, – а иногда доносился и звон часов. Александр Михайлович улыбался и нам подмигивал. Но вот наступала торжественная минута: лакомая дверь растворялась и раздавался голос Емельяна: “Обед подан”.
Иван Андреевич быстро поднимался с лёгкостью, которой и ожидать от него нельзя было, оправлялся и становился у двери. Вид у него был решительный, как у человека, готового наконец приступить к работе. Скрепя сердце пропустив вперёд дам, он первый следовал за ними и направлялся к своему месту. Он всегда сидел по правую руку от меня, а я помещалась, как хозяйка, против Александра Михайловича. За стулом Крылова уже стоял Емельян.
Емеля – Емельянушка – Емельян был киргиз-сирота, которого дедушка окрестил и вывез из Астраханской губернии, где был одно время губернатором. Емеля было его будничное имя; Емельянушкой называли его, когда были им довольны. “Иди спать, Емельянушка, – говорил ему по вечерам дедушка, – мне ничего больше не надо”. В случае же недовольства или если поручали ему какое-нибудь серьёзное дело, звали его Емельяном. Так и на этот раз Александр Михайлович обратился к нему пред обедом: “Смотри, Емельян, чтобы Иван Андреевич у меня голодным из-за стола не вышел…”
И вот Емеля бережно подвязывает Крылову салфетку под самый подбородок, а вторую расстилает на колени.
Я отлично помню этот последний обед Крылову. Была уха с расстегаями, которыми обносили всех, но перед Иваном Андреевичем стояла глубокая тарелка с горою расстегаев. Он быстро с ними покончил и после третьей тарелки ухи обернулся к буфету. Емеля знал уж, что это значит, и быстро поднёс ему большое общее блюдо, на котором оставался ещё запас.
За обедом Иван Андреевич не любил говорить, но, покончив с каким-нибудь блюдом, под горячим впечатлением высказывал свои замечания. Так случилось и на этот раз. “Александр Михайлович, а Александра-то Егоровна какова! Недаром в Москве жила: ведь у нас здесь такого расстегая никто не смастерит – и ни одной косточки! Так на всех парусах через проливы в Средиземное море и проскакивают. (Крылов ударял себя при этом ниже груди.) Уж вы, сударь мой, от меня её поблагодарите. А про уху и говорить нечего – янтарный навар… Благородная старица!”
Телячьи отбивные котлеты были громадных размеров, – еле на тарелке умещались, и половины не осилишь. Крылов взял одну, затем другую, приостановился и, окинув взором обедающих, быстро произвёл математический подсчёт и решительно потянулся за третьей… “Ишь, белоснежные какие! Точно в Белокаменной”, – счастливый и довольный поведал он. Покончить умудрился он раньше других и, увидев, что на блюде остались ещё котлеты, потребовал от Емели продолжения.
Громадная жареная индейка вызвала неподдельное восхищение. “Жар-птица! – твердил он и, обратившись ко мне, жуя и обкапывая салфетку, повторял: – У самых уст любезный хруст… Ну и поджарила Александра Егоровна! Точно кожицу отдельно и индейку отдельно жарила. Искусница! Искусница!..”
Но вскоре новая радость. Крылов очень любил всякие мочения. Дедушка это знал и никогда не забывал угодить ему в этом. И вот появились нежинские огурчики, брусника, морошка, сливы… – “Мочёное царство, Нептуново царство!” – искренно радовался Крылов, как вишни проглатывая огромные антоновки.
Обыкновенно на званом обеде полагалось в то время четыре блюда, но для Крылова прибавлялось ещё пятое. Три первых готовила кухарка, а для двух последних Александр Михайлович призывал всегда повара из Английского собрания. Артист этот известен был под именем Федосеича. Дедушка знал его ещё по Москве, где служил Федосеич одно время у родственника нашего Павла Воиновича Нащокина. В Английском собрании считался Федосеич помощником главного повара и давно бы занял его место, если бы не запой, которым страдал он, как многие талантливые русские люди.
Появлялся Федосеич за несколько дней до обеда, причём выбирались два блюда. На этот раз остановились на страсбургском пироге и на сладком – что-то вроде гурьевской каши на каймаке. “Ну и обед, – смеялся Александр Михайлович, – что твоя Китайская стена!”
Федосеич глубоко презирал страсбургские пироги, которые приходили к нам из-за границы в консервах. “Это только военным в поход брать, а для барского стола нужно поработать”, – негодовал он, – и появлялся с 6 фунтами свежайшего сливочного масла, трюфелями, громадными гусиными печёнками, – и начинались протирания и перетирания. К обеду появлялось горою сложенное блюдо, изукрашенное зеленью и чистейшим желе.
При появлении этого произведения искусства Крылов сделал изумлённое лицо, хотя наверно ждал обычного сюрприза, и, обращаясь к дедушке, с пафосом, которому старался придать искренний тон, заявил: “Друг милый и давнишний, Александр Михайлович, зачем предательство это? Ведь узнаю Федосеича руку! Как было по дружбе не предупредить? А теперь что? Все места заняты”, – с грустью признавался он.
– Найдётся у вас ещё местечко, – утешал его дедушка.
– Место-то найдётся, – отвечал Крылов, самодовольно посматривая на свои необъятные размеры, – но какое? Первые ряды все заняты, партер весь, бельэтаж и все ярусы тоже. Один раёк остался… Федосеича в раек, – трагично произнёс он, – ведь это грешно…
– Ничего, помаленьку в партер снизойдёт, – смеялся Александр Михайлович.
– Разве что так, – соглашался с ним Крылов и накладывал себе тарелку горою. За этой горой таяла во рту его и вторая.
