Иван Крылов

О том, что он был до неприличия неряшлив, пишут почти все, вспоминающие о Крылове, даже те, кого никак не отнести к его недругам. Честно свидетельствуют: сюртук носил постоянно запачканный, залитый чем-нибудь, жилет вечно надет был вкривь и вкось. Отчего, есть ли тому объяснение?

Думается, полжизни, проведённые в мытарствах и унижении, выработали в нём своеобразную защитную реакцию: ах, вы такие богатые, а я беден, вот и терпите меня таким. Принятый запросто в домах вельмож, Крылов был человеком, исполненным гордого самоуважения («Ни перед кем главу не приклонял», как заметит В. А. Оленина). Даже по прошествии стольких лет жизни в столичном Петербурге Крылов не просто не сумел усвоить надлежащие манеры, но принципиально не считал нужным им следовать.

Желая выглядеть таким чудаком среди тех, кто ценил французский шик и следовал за модой, Крылов провоцировал, бросал им вызов. Можно было видеть, что, появляясь в Английском клубе, в великосветской гостиной, на приятельском обеде и на встрече с литераторами, грузный Крылов неизменно сонный, точно спящий на ходу. Эта сонливость была для него даже не способом защиты, как можно подумать, а формой общения с окружающими, ответом на постоянное внимание к себе. Но только частично. В определённой мере это состояние было одним из проявлений болезни, которую диагностируют нынешние медики.

«…Был скрытен, особенно если замечал, что его разглядывают, – пишет В. А. Оленина. – Тут уж он замолкал, никакого не было выражения на его лице и он казался засыпающим львом».

Случалось, Крылов предпринимал попытку, что называется, начать с понедельника новую жизнь. Однажды, со слов всё того же Лобанова:

«…наскучила ему чернота и неопрятность его быта; он переменил почерневшие от времени рамки всех своих картин, завёл новую мебель, купил серебряный, богатый столовый сервиз; пол устлал прекрасным английским ковром; купил у Гамбса лучшую горку красного дерева, за 400 руб., наставил на неё множество прекрасного фарфора и хрусталя; завёл несколько дюжин полотняного и батистового белья. Показывая мне расходную свою книжку: “Вот посмотрите сами, – говорил он, – это стоит мне более десяти тысяч рублей”. И несколько дней всё это было в порядочном виде. Недели через две вхожу к нему – и что же вижу? На ковре насыпан овёс; он заманил к себе в гости всех голубей Гостиного двора, которые пировали на его ковре, а сам он сидел на диване с сигаркою и тешился их аппетитом и воркованьем. При входе каждого голуби стаею поднимались, бренчали его фарфоры и хрустали, которые, убавляясь со дня на день, наконец вовсе исчезли, и на горке, некогда блиставшей лаковым глянцем, лежала густая пыль, зола и кучи сигарочных огарков. А ковёр? О ковре не спрашивайте: голуби привели его в самое плачевное состояние».

Иногда Крылов «позволял себе, как дитя, забавные фантазии. Некогда собирал он картины и редкие гравюры, потом сбыл гравюры куда-то все до одной; картины, однако ж, сохранились у него до самой его кончины. Иногда крайняя неопрятность вдруг заменялась изысканною роскошью; после чрезмерной осторожности иногда следовала чрезмерная неосторожность.