Иван-чай-сутра

Еще прозрениедзэн-буддиста Уотса: «Время так замедлилось, что…» — и т. п. Это элементарное чувство испытывает любой рядовой горожанин, вырвавшийся из грохота подземок, вынырнувший из автомобильных рек, вылетевший пробкой на лужайку своего дачного участка и закачавшийся вместе с поплавком в туманном пруду под ивами. А вот проникнуть дальше, глубже в сквозящую лазейку, — Егор туда проскальзывал, оседлав птичий крик (см. его письма) или бросив взгляд в пустое окно развалин или внезапно столкнувшись в молодом осиннике со зверем: горбоносым лосем с короной-чашей и крепкими палицами ног, даже просто увидев пасущихся в сочной болотистой низине кабанов с большими ушами, щетинистыми загривками и крючками непрерывно движущихся хвостов. Звери пасутся на лужайках вне времени, и кроны тополей над ними прочная сеть для вечернего солнца, прочнее психоделиков. «Ведь время — это солнце что бы там ни говорили. А мы находимся у него на привязи. И смерть — это освобождение от солнца». (Алексу так не сказать, цитата из одного письма Плескачевского.).

И ощущение целостности мира: Егор именно это имел в виду, говоря про Ахилла и черепаху. Весь мир был Местностью.

Ничего нового в «Космологии радости» Алекс не обнаружил.

Конечно, сам он не обладал реактивностью Егора, но тоже что-то видели понимали надеялся научиться еще большему. А «Космология радости» была чем-то похожа на рекламу супермаркета: пососи кислую бумажку и царские врата откроются, вперед, Буратино!

Ладно, Алекс отложил книжку. Зачем вообще ему все это?

Картографией он уже, конечно, не занимался. Карта существовала, она лежала к юго-востоку от Глинска на Московской возвышенности со всеми своими горизонталями, водоразделами, уклонами, высотами, лесными массивами, нитями ручьев и речек, кубками родников, разломами оврагов, болотами, зверьем и полезными ископаемыми. И три яруса облаков отбрасывали на нее тени, а из глубины ее лесов доносились голоса птиц, и Дан Апр, Дальняя Река, катил воды вдоль северной границы.

И Алекс часто там бывал; да, в общем, он проводил там все свободное время, чувствуя себя смотрителем, а иногда — Гильгамешем, разыскивающим среди теней прошлого на тропинках Вороньего леса Энкиду. Единственное, что он продолжал делать по привычке — это вести записи, то есть исполнять исправно обязанности мирзы, писца. В его облике действительно было что-то татарское, над этим всегда подтрунивал Егор; что ж, и сам Алекс не отказался бы от толики золотоордынской крови, это помогало как-то увидеть все немного иначе. И возможно, голос крови и приводил его на Муравьиную гору над Татарским болотом, в котором, по легенде, утонул Батыев отряд.

Писцовой книгой своей Алекс не дорожил, это были обрывочные заметки, ничего особенного, никакой поэзии, — к чему соперничать с оригиналом? Стоит вернуться на Муравьиную гору или в Белый Лес, и речь опутает тебя травами и запахами, зазвучит речной струной, зашипит иглами сосен. Не нужно никаких карт! Ведь неспроста же говорил их с Егором кумир, моряк и таможенный чиновник под старость, что настоящие места не наносят на карты.

Но события приняли неожиданный оборот.

* * *

Велосипед не к чему было прислонить. Алекс подумал, что таранить китобойные шхуны все-таки как-то проще. Он не Егор Плескачевский. Тот был наполнен речью. Алекс косноязычен. Он даже не знал, как начать, здороваться ли, например? Желать им и дальше здравствовать казалось ему нелепым. И вообще все было как-то не так гладко и ладно, как хотелось бы, как представлялось и как это бывало у других, — хотя бы у того же Морского Пастуха. Нелепо катить ободранный велосипед с прикрученным стальной проволокой багажником, на котором лежит выбеленный солнцем и дождями рюкзак; нелепо выглядит и сам он: в кедах и брезентовых белесых штанах с заплатой, в дырочках от угольков, в выцветшей потрепанной панаме, с бородой и в круглых очках. Егерь Зеленого Грабора. Сейчас он от него будет говорить. От этого имени.

Желтая «Тойота» ревела голосом какой-то поп-топ-народной певицы, потом вдруг сипло задавленно запела о батяне комбате. На Алекса никто не обращал внимания. Алекс с отчаянием понимал, что речь не приходит к нему. Да и как бы она звучала здесь? Сквозь пьяный гомон и звон, крики чаек и вопли брутальных народных певиц и певцов?

Существовала ли на свете речь, которая могла бы смыть это застолье? Алекс уже знал, что дело проиграно. Но и Морской Пастух это знал, — что не мешало ему таранить китобоев.

— Могу я с кем-то поговорить? — громко сказал Алекс, останавливаясь в двух шагах от стола и озирая жующие раскрасневшиеся лица. — По поводу разработок.

«Каких разработок?» — «Чего надо?» — «Да… разборки…» — «Рыбак?» — «Рыбак с претензиями?!» — «Что? Что такое?»

Алекс повысил голос.

— Я по поводу гор. Вот гору срыли!

«Ну, срыли и еще сроем! А что такое?» — «Чего ему?» — «Дайте ему рыбы, а то жена не поверит». — «Э-э, много желающих на халяву… Не мешай!» — «Да налейте рыбачку!» — «Не горюй, борода! Купишь в магазине хека. Бабы все равно не разбираются».