Иван Андреевич Крылов

...Там златом ябеда не блещет,
Там слабой сильных не трепещет,
Там трон подобен небесам...
Невежество на чисты музы
Не смеет налагать там узы,
Не смеет гнать оно наук,
Приняв за правило не ложно,
Что истребить их там не можно,
Где венценосец музам друг...
Не лица там, дела их зримы,
Законом все одним судимы —
Простой и знатный человек:
И во блаженной той державе...
Цветет златой Астреи[15] век.

Это были издевательские стихи. Совсем недавно Крылов в одном из писем «Почты духов» сам давал рецепты изготовления подобных беспроигрышных од, ни к одному слову которых нельзя было бы придраться.

И все же Крылов опасался, что его могут притянуть к ответу. Но он меньше боялся за себя, чем за братца Левушку. Что будет с мальчиком, если с его «тятенькой» стрясется беда? Левушку надобно было оградить от превратной писательской судьбы старшего брата и поскорей пристроить к месту.

В непомерной скромности, застенчивости Левушки он узнавал черты покойного Андрея Прохоровича. Расшевелить Левушку, разжечь в нем честолюбие, желание стать первым среди товарищей, уметь постоять за себя было невозможно.

После смерти матери Крылов проводил с братом долгие часы: занимался с ним французским языком, слушал и направлял его нетвердую игру на скрипке и все больше убеждался, что братец «пороху не выдумает». Андрей Прохорович продолжал свою жизнь в младшем сыне.

Штатская служба была бы гибелью Для Левушки. Он не пошел бы дальше мелкого чиновника. Единственно правильным выходом была гвардия, куда мальчик был записан. Там через несколько лет он должен был стать офицером, — так судьба его устраивалась сама собой. И Левушка ушел в гвардию.

Расставшись с братом, Крылов остался один. Он был умудрен жизненным опытом. Уже можно было подвести кое-какие итоги. Их нельзя было назвать утешительными. Мечты юности понемногу разрушались. Счастья не было. Он жил одиноким и готов был примириться с этим. Его томило и тревожило иное.

Со страхом и тоской следил он за бегущим временем. Быть может, он уже прожил большую половину своей жизни — и он еще ничего не сделал. Неужели и ему суждено прожить так же бесполезно и неприметно, как отцу, как сотням тысяч и миллионам других людей?

В эту пору Крылову шел двадцать второй год.

ВЕСНА

После редкого счастья найти подругу, которая вполне подходила бы к нам, наименее несчастное состояние жизни — это, без сомнения, жизнь в одиночестве. Всякий, кому пришлось много выстрадать от людей, ищет уединения...

Сен Пьер, «Поль и Виргиния».

Его уже называли Иван Андреевич.

Остроумный, жизнерадостный и неистощимый на выдумку, он был желанным гостем во многих петербургский домах. Его любили молодые художники за безуко-ризненный вкус, любовь к изящному, уменье не только покритиковать работу, но и помочь дельным советом. Сам он рисовал порядочно и особенно любил гравюры— тонкие, четкие пейзажи и портреты. У него не было терпенья водиться с резцом, стальной иглой и медными досками, и он рисовал пером. Его работы пером, сделанные под гравюру, вводили художников в заблуждение.

Музыканты изумлялись его мастерской игре на скрипке. Он не любил выступать в одиночку, смущался и краснел. Но он готов был часами играть трио и квартеты в компании лучших столичных виртуозов. И музыку он ценил так же тонко и вдумчиво, как живопись.

У него была тайная страсть, но ею он ни с кем не делился, потому что над ним бы смеялись: он мог часами просиживать над сложными математическими задачами, геометрическими построениями. Математика прельщала Ивана Андреевича своей закономерностью, стройностью и непреложностью выводов. Если бы он весь отдался математике, то и в ней, пожалуй, стал бы не последним. Но отвлеченная наука, далекая от тревог и радостей жизни, не могла полностью поглотить кипучую его энергию. Он обращался к математическим формулам и функциям в дни неудач и неприятностей. Неудачи не покидали его, и потому он знал математику блестяще.

Но ни музыка, ни живопись, ни математика, ни литература, ни театр — ничто не удовлетворяло Крылова. Петербург стал его раздражать, одиночество угнетало. С легкой завистью глядел он на семейных товарищей. Иногда он стремился не туда, где было шумно и весело, а в городскую глушь, на окраины столицы. Он заболевал типичной петербургской болезнью — хандрой. Только пожары выводили его из этого тоскливого состояния. Он не пропускал ни одного крупного пожара и о каждом из них мог рассказывать с мельчайшими подробностями.