Иван

— Прощай, Ванек, может, в последний раз мы видимся, давай поцелуемся». Они обнялись и несколько секунд стояли так, потом дед повернулся и, не оглядываясь, пошел, сутулясь своей огромной фигурой, к серому крестьянскому дому. Видно, там его судьба, его остаток жизни.

Так они расстались с Василием Лукичом, отцом той, которая родила Ивана и кого он так и не видел.

Других чем-нибудь примечательных эпизодов вроде бы и не было, все было обычно и естественно. И вот теперь этот общий вагон. Иван несколько раз на день спускался с верхней полки вниз и то исключительно по естественным надобностям, наливая в термос, чай, покупал в станционных киосках булки, пирожки, колбасу, ел и тут же, подложив рюкзак под голову, спал и спал. А поезд все катился и катился на восток. Иван стал подумывать, не дать ли ему еще одну телеграмму, но потом решил не создавать проблем Виктору Ивановичу с организацией встречи — доберется сам. На последней большой станции Новосибирск поезд стоял долго, потом, наконец, двинулся. Было раннее утро, начинался двадцать третий день путешествия Ивана по необъятным просторам матушки-России. Монотонный стук колес, равномерное покачивание убаюкивало, и Иван снова задремал. В вагоне было тепло. Люди, сидевшие, полулежавшие и лежавшие, одним своим дыханием поднимали температуру. Все старались говорить потише, но не всегда это удавалось, иногда по несколько часов болезненно плакал ребенок или бушевали подвыпившие мужики, и тогда Иван просыпался и безразлично смотрел на потолок вагона. А вот сейчас было тихо, через несколько часов он выйдет на своей затерявшейся в таежных просторах станции и окунется в другую жизнь, привычную, понятную, почувствует ту природу, с которой он вырос, которой он дышал. Везде есть жизнь, и в железнодорожном вагоне тоже. Иван сквозь дремоту слышал, как проводники предлагали чай, ему хотелось, есть, но в кармане остались последние пять рублей, которые он берег на дорогу от станции до дома. Вот будет радости, когда он совершенно неожиданно появится! Виктор не проявит бурных восторгов, он всегда сдерживает себя, хотя человек веселый и жизнерадостный, а вот тетя Настя — эта уж очень эмоциональна. А еще он увидит животных, со всеми поздоровается, каждого погладит, приласкает, и животные ответят тем же. Они всегда радуются нежности и доброте человеческой, а доброты у Ивана хватает, нежность распирает душу.

А колеса стучат и стучат, мелькают крохотные разъезды и полустанки, поезд идет на восток, с каждым мигом приближая к радостным встречам или горестным расставаниям.

Глава четвертая

Лыжники шли плотной цепочкой. Впереди Анастасия Макаровна, потом Тики, за ним Таро и последним, как Гулливер среди лилипутов, колыхался Виктор. Он внимательно следил за каждым и при надобности быстро приходил на помощь. Пока все обходилось без эксцессов. Настя получила строгий инструктаж перед выходом: идти медленно и ровно, для неё, которая когда-то проходила за день до пятидесяти километров, непросто было идти таким темпом, но так было надо, к тому, же за последние десять лет Настя вставала на лыжи для дальней дороги очень редко.

А в этом, чисто познавательном и развлекательном походе, не было необходимости спешить еще и потому, что до предгорья Саян было всего не более двадцати километров. Каждый лыжник экипировался по-своему. Рюкзаки у мужчин были увесистые, женщин — поменьше, но спальные мешки, посуда и запасная одежда были у каждого. По плану они должны были пройти до места ночлега к двум часам дня, так как вышли в десять. После каждого часа пути делали небольшие остановки, проверяли экипировку, крепления лыж, выпивали по кружке горячего кипятка. Все были в хорошем настроении. Виктор накануне занял у соседей еще два ружья, просто для полноты ощущения. Тики, увидев двустволку, даже запрыгала от счастья — впервые в жизни она держала в руках оружие. Настя долго чистила и вытирала свое. Виктор привычно зарядил свою спарку, Иванову двустволку взял Таро, а Тое досталась двустволка соседа дяди Кости. Погода была морозная и солнечная. Вокруг стояли припорошенные снегом вековые кедры, сосны и ели. Снег был глубокий, но уже слежавшийся, и потому лыжи скользили легко и свободно.