Юстиниан

В глубоких подземельях дворца двое оставшихся в живых заговорщиков, закованные в кандалы, стояли перед префектом. В углу камеры палач и его подмастерья раскладывали на столике зловещего вида инструменты. В большой жаровне пылал огонь, в нём лежали клещи...

— Просто скажите всё, что знаете, — голос Прокопия был спокоен и даже ласков. — Вы ведь всё равно всё расскажете — так к чему излишние страдания?

Оба заговорщика молчали, и тогда Прокопий кивнул палачу. Тот двинулся к пленникам, держа в прочных рукавицах раскалённый прут... Охранники держали крепко — и подземелье наполнилось тошнотворной вонью горелого мяса. Аблабиус не проронил ни слова, лишь кровь из прокушенной губы лилась на подбородок и грудь. Сергий же в агонии закричал:

— Не надо! Не надо больше!

Он рыдал и клялся всё рассказать, после чего кандалы с него сняли.

Сергий выложил всё — и про сочувствующих офицеров дворцовой стражи, и про то, что о заговоре знал Велизарий. Слова его подтвердили те самые офицеры — незамедлительно арестованные, а «Гораций» к тому времени уже бежал, получив от Прокопия мешок золотых солидов.

Презрительно отказавшись от побега, как советовали ему друзья, Велизарий с негодованием отрицал все обвинения. Тем не менее он был признан виновным, и, хотя жизнь ему сохранили — учитывая сорок лет беспорочной службы, — он был помещён под домашний арест, а все его богатства конфискованы. Впрочем, твёрдых и неоспоримых доказательств его измены так и не нашли, и через год он был освобождён и восстановлен во всех правах. Однако старый солдат не смог пережить этого унижения, сердце его было разбито, и великий римский полководец — возможно, самый великий из всех — умер несколько месяцев спустя.

Юстиниан был почти полностью уничтожен — сначала известием о мнимом предательстве друга, а затем осознанием того, что он, император, с такой лёгкостью поверил гнусным наветам.

Месть, по словам греческого философа, действительно была блюдом, которое лучше подавать холодным. Так думал Прокопий, купавшийся в похвалах и наградах за вовремя раскрытый заговор на императора. Теперь, ко всему прочему, он был спасителем монархии...

ТРИДЦАТЬ ДВА

Ничего не исчезает; разрушение есть лишь

название для изменения субстанции...

Лукреций. О природе вещей

Похороны одного из лучших префектов Константинополя прошли с подобающей пышностью и завершились торжественным молебном. Силентиарий Павел[157] прочитал панегирик, воздав должное уважаемому государственному мужу, совершившему большой вклад и в науку, создав великий исторический труд «Войны Юстиниана». Прокопий Кесарийский писал красноречиво и ярко, ибо и сам был участником почти всех событий, которые описывал. Кроме того, весь Римский мир был обязан ему тем, что несколько месяцев назад был сорван кровавый заговор против императора Юстиниана. Казалось, весь Константинополь пришёл проститься с великим префектом, когда траурный кортеж медленно двигался от Преториума к храму Святой Ирины, месту последнего упокоения Прокопия.

Вернувшись во дворец, Юстиниан прошёл во внутренний дворик, в тот сад, где они впервые встретились с Феодорой, и который стал постепенно любимым его убежищем, где император мог остаться наедине со своими сокровенными мыслями.

Теперь он остался один... Всё было отнято у него: сначала Феодора — краеугольный камень и столп всей его жизни; Велизарий — верный слуга и друг, которого он обидел, а теперь и Прокопий — к нему он привык относиться как к сыну, которого у него никогда не было... Неужели всё преходяще в этом мире и потери неминуемы? Всю свою жизнь он посвятил добрым и нужным свершениям: Римская Империя должна теперь жить вечно, неся свет истинной веры и слово Божье человечеству; законы, принятые им, улучшат жизнь людей и приведут её к порядку; великие и прекрасные здания бросят вызов самому Времени...

Неужели всё это зря? Слепые, неудержимые и бессмысленные силы вечно угрожали всем его достижениям. Свирепые лангобарды уже жадно поглядывают на Италию, разорённую и ослабленную 20 годами войны. С Востока надвигаются славяне и булгары, а границам на Дунае угрожают племена, ещё более жестокие и страшные, чем гунны, — аварцы. Все попытки примирить Восток и Запад, монофизитов и халкидонцев сталкиваются с нетерпимостью, невежеством и сопротивлением. Когда он уйдёт — а это случится скоро, ему уже 81 год, — неужели все его деяния пойдут прахом и исчезнут, как исчезают круги на воде от брошенного в неё камня? Возможно, и его интерес к афтартодокетизму был продиктован всего лишь стремлением к хоть какой-то стабильности, неизменности, постоянству. Коварная мысль вдруг пронзила мозг императора: а что, если вера, которой он истово служил всю жизнь, не более чем простое суеверие?!

В разгар этих мрачных размышлений его прервал слуга, принёсший книгу, — одну из новых, с пергаментными страницами, в кожаном переплёте.