Юродивый Эрос

Гры-гы-ы… Рядом со мной кто-то как заржет: неужто, как я, паленого беса углядел? Ан нет. Мужик за соседним столом и не смеется вовсе, а корчится от боли — глаза выпучил, почернел весь, за горло хватается. Торопыга, видать, подавился иль поперхнулся чем-нибудь. Точно: на блюде перед ним рыбья кость лежит, наполовину обглоданная. А рыбья ли? Может, то хребет судьбы… Неважно. В такую минуту все неважно, кроме милости Божьей да жизни одной. В самом деле, вот стоит мужик, на руках его перстни драгоценные, на плечах кафтан дорогой, на ногах сапоги хоть куда, но встала смерть-косточка в горле — и в очах душа уже корчится, загибается. Все вмиг потеряло значение. Вот помрет он — купец ли, боярин ли, знатный ли вельможа, — разденут его донага — а там он такой же, как пьяница, докучавший корчемнику. И душа у них тоже одна — вином споена, бесом венчана… Тьфу! Не долго думая, я кидаюсь к несчастному, что есть силы сжимаю горло его — изо рта фонтаном бьет кровь, а сам бедолага без чувств и признаков жизни валится на пол.

Народ вокруг меня, разогретый вином, а похлеще — видом свежей крови, ропщет, сопит угрожающе, стиснув кулаки, сжимает тесный круг… Но мне все нипочем, в любом миру я блаженный, дурак, не страшащийся ни побоев, ни смерти телесной. Высоко над головой, точно крест, я держу рыбью кость, вместе с кровью вышедшую из горла грешника.

— Дивна дела Господня и неизреченныю судьбы владычни! И казнить попускает, и паки целит и милует!

Чужой сильный голос прет из меня, и я наравне со сбродом, собравшимся подле меня, преклоняюсь пред тем дивным голосом и трепещу…

«Спаситель мой! Христос послал тебя ко мне», — в который раз бормочет Прокопий Вятский. Так зовут воеводу, которого час назад я выручил от рыбьей косточки. На полной шее Прокопия еще сохранились черно-лиловые следы моих пальцев… Пустяк! Я не чувствую благодарности к его словам благодарности. Ведь он благодарит за тело свое, а я, дурак, спасал его душу. Но пусть будет так. Мне чудно наблюдать из оконцев его кареты за улицами, в чьей пыли я валялся часами… Воевода везет меня в знакомую церковь: Вятский желает поставить Богу свечку и одарить нищих милостыней. Обещает потом свозить в свой дом… Мне чудно наблюдать за миром, оказавшись в его Зазеркалье.

Выйдя из храма, воевода со смиренным видом кладет в жадную ладонь нищего горсть серебра. И в этот момент я слышу: «…Ста ради… ста ради…» Что это? Прямо дьявольское заклинание, а не кроткая просьба пожертвовать ради Христа. Неслыханно! Нищий открыто просит денег, нищему дела нет до имени Бога!.. А нищий ли это на самом деле? Едва сдерживая злость, я заглядываю попрошайке в глаза — и в следующую секунду гнев яростным воплем рвется наружу:

— Пепи, собака ты эдакая!! Ты же сам учил меня не просить милостыни! Да еще так: «Ста ради»! Ради денег, ради сребреников — ста! Деньги дьяволу собираешь?!

На глазах изумленного Прокопия Вятского, подобрав где-то палку, я гоню Пепи прочь от божьего храма. Как одержимый, гоню, словно в меня даже не демон вселился, а мститель редкий — божий посланник и воин, ангел небесный. Я бью несчастного Пепи по черной его голове и спине, гоню по рыночной площади, средь возов и кулей, ног и копыт, не разбирая дороги, не различая испуганных, удивленных, растерянных и хохочущих лиц. Для толпы наша стычка — хулиганская драка, потеха, чудачество двух уличных дураков; для меня же… Я вошел в раж, мне уже не вспомнить, за какой грех я так разгневался на шута, что худого он сделал Христу. Я преследую бедолагу с единственной целью — убить…

Мы стоим на краю какой-то воды. Долго не можем перевести дух, пыхтим и плюемся, но в глаза друг другу не смотрим — вхолостую разрядили очи свои, точно два усталых дуэлянта. Ведь и так все ясно — без лишних слов, без косых, затравленных взглядов. Одному из нас положено умереть. Одному — умереть… Большим пальцем правой ноги ковыряю сырую осеннюю землю, Пепи обреченно сопит, а за его спиной черный омут хладнокровно затягивает в себя солнечный свет и опавшие листья. Ненасытная бездна ждет — может, ожидание длилось века. Но вот пробил час: я пригнал на заклание грешника. Пепи больше не взывает к моему милосердию — приняв судьбу, молча пятится задом к воде, неуклюже скользит, изгибается, машет руками, пытаясь сохранить равновесие, наконец шумно падает в бездну. Беспомощно барахтается в ней, пока двумя ударами я не оглушаю его — шут замирает, безжизненно обратив лик ко дну.

Люди Вятского находят меня на месте убийства. Я покорно дожидаюсь их. Сам воевода пребывает в явной растерянности: «Везите покуда в хоромы, а там видно будет». Перед тем как забраться в карету, не удержавшись, оглядываюсь, чтобы бросить прощальный взгляд на пигмея — но мертвеца и след простыл.

12