Юродивый Эрос

Рука самопроизвольно тянется к камню — вон их сколько разбросано на площади, будто здесь не торговля шла, а настоящее побоище. Схватив каменюку побольше, заношу руку за голову, замахиваюсь как следует, видя прямо перед собой рыже-зеленые глаза Пепи, совершенно лишенные страха… Замахиваюсь, но в последний момент, перед тем как сделать бросок, отворачиваюсь от шута и… и… Господи, что я делаю! — швыряю камень в сторону церкви. Стараюсь кинуть как можно выше — тужусь попасть в самый крест, отливающий чистым золотом, доселе не тронутый, не запятнанный и, кажется, вовеки не достижимый ни для грязных глаз, ни для дурных каменьев… Совсем я охренел, что ли?! На кого руку поднял?! Но дальше — хуже. С дьявольской одержимостью хватаю камень за камнем, точно камнеметная машина, обстреливаю стены храма, расталкивая людей, обегаю церковь, стараясь попасть в каждый из ее восьми углов…

Поначалу народ внемлет моей бесовской выходке с немым укором, лишь открещиваясь воздушным крестом. Но вот одна баба взрывает общее остолбенение пронзительным визгом: «Бей антихриста, яко мерзкого пса!» Точно по сигналу, которого толпа явно заждалась, шагах в десяти от визжащей тетки дородный мужик ловит меня за волосы и с силой бьет в ухо. Я чудом вырываюсь из его крепких рук, бегу сломя голову, спотыкаюсь, падаю, едва уворачиваюсь от ударов лаптями и сапогами…

— Ну, зачем ты это сделал? — с нескрываемой насмешкой спрашивает Пепи, когда мне наконец удается уйти от погони, — не на шутку заведенная толпа ищет меня с кольями поблизости в подворотне.

— Ты… ты во всем вин… — в первый момент я не могу не отдышаться, ни найти слов оправдания. Сил нет даже послать пигмея к чертовой матери!.. С виноватым видом развожу руками. — Не знаю. Бес попутал.

— Хм, твоя правда, — Пепи едва заметно кивает, от обидной усмешки его и следа не осталось; озабоченный чем-то, с видом испуганного ребенка, шут закусил нижнюю губу. — Твоя правда: бес крест оседлал, хотел в божий храм проникнуть, а ты его прогнал. И других чертей, что церковь со всех сторон обложили, душами праведников пришли поживиться, ты каменьями побил. Сам того не ведая, побил.

— Сам того не ведая, — глухо повторяю я. Гляжу на пигмея так, будто вижу его впервые. Не Бог ли это…

Поднимаемся улочкой, пахнущей ладаном и свечами, поворачиваем в проулок, еще не просохший от медовых луж, спускаемся по ступеням, выложенным берестяными грамотами и ликами раскольничьих богов, ползем, плетемся, убыстряем шаг — уходим от прошлого, заметая следы.

Возле расчудесного, крепко сбитого двухэтажного дома молочница лет тридцати выставила бочки и ковши с молоком и творогом. Слегка высунув язык, медленно наливает в кувшин простоволосой худенькой девушке, на босу ногу выскочившей из нарядных хором. Ну и ну! Я диву даюсь: одной ногой юная служанка ступила в мутную лужу, другой — в ярчайший блик, отброшенный окном на втором этаже дома. Прямо знак какой-то! Однако уже в следующее мгновенье внимание мое переключается на Пепи. Мой приятель-юродивый повел себя совсем уж дерзко: отпихнув плечом девушку, молча становится против молочницы. Та, презрительно скривившись, отворачивается, продолжая деловито пересчитывать медяки, что успела ей сунуть босоногая. Тогда шут, все так же ни слова не говоря, опускается перед лужей на колени, осеняет темную воду крестом и долго пьет. Бр-р, от такого зрелища меня всего передергивает! Я перевожу с Пепи на молочницу и обратно ошалелый взгляд, чувствую, как складки на моем лице становятся все жестче, все безобразней — и вот чело мое сплошная обезьянья гримаса. В тот же миг маска презрения сходит с полного лица молочницы, она суетливо черпает ковшом молоко.

— Боже праведный, возьми молочка-то…

Резко выпрямившись, словно все это время шут был начеку, словно знал, чем все кончится, Пепи выбивает ковш из рук молочницы — молоко жидкой оплеухой хлещет по лицу растерявшейся женщины… Я не сразу оцениваю сумасбродную выходку пигмея, в тот момент мое внимание поглощено иным. Я больше не вижу грязной лужи — она исчезла, на ее месте громадный солнечный круг золотит ноги дерзкому шуту.

— Никогда не проси милостыни, — вконец напугав жадную бабу, отчего та спешно ретируется, учит меня Пепи. — Умри, но не попрошайничай. Лучше научи неразумный люд быть скорым на подаяние. Научи угадывать твой голод и жажду. Почувствуй себя царем среди тех, у кого все есть, не принуждай, а позволяй иногда творить милостыню.