Юродивый Эрос

«Никогда не проси милостыни», — отчего-то волнуясь, повторяю я и испуганно оборачиваюсь, пронзенный предчувствием, что меня подслушивают. Оборачиваюсь — и в тот же миг встречаюсь взглядом с худенькой служанкой. Она смотрит на меня так пристально, так требовательно, словно хочет настоять, чтобы я признался, что я совсем не тот, за кого себя выдаю. Девушка замерла на крыльце красавца особняка, неловко замерла: невзначай накренила на себя кувшин, струйка молока льется ей на грудь, стекает по животу, разбивается о деревянные ступени на сотни капель-жемчужин. Я невольно подаюсь вперед, взором неосторожным пытаюсь сдержать ток молочного водопада… Смутившись, девушка убегает в дом, оставив на крыльце влажные следы. А я… С очами, намокшими в чужом молоке, пускаюсь догонять Пепи. Бегу и все боюсь расплескать образ юной незнакомки с кувшином молока на груди… А может, то всего лишь слезы встали в моих глазах?

— Нет другого Бога, кроме Иисуса Христа. Нет любви другой, кроме любви к Богу, — недовольно щурит рыже-зеленые глаза Пепи. — Если во спасение ты сумел презреть свою плоть, сумей, брат, устоять и перед соблазном плоти чужой. Неизбежен и ужасен распад и тлен ея. Так выбери безобразное сейчас, чтобы спасти красоту в веках! Красоту духа твоего и красоту духа тех, кто, будучи слаб, недоверчив и гордыней ослеплен, впредь пойдет за тобой… Помни, Парфений: благодать почиет на худшем. Да я тебе об этом говорил.

Я прихожу в себя, окончательно отделавшись от наваждения — образа молоденькой девушки, лишь упершись носом в стену громадной избы. Из распахнутых окон рвется наружу невообразимый стук, хрюк и несдержанный хохот, явно разогретый хмелем. «Кабак, что ли?» — соображаю я. Словно в подтверждение догадки, из избы на покосившиеся ступени вываливается наполовину человеческое, наполовину звериное. Упав на четвереньки, нечленораздельно мычит и долго, страшно блюет.

И тогда я срываюсь с места. Вмиг обезумев, ношусь вокруг кабака, подобно тому, как бегал кругом храма. Но каменьями никого не гоняю, не бью. Напротив… На мгновение укрощая безумный свой бег, целую по очереди углы питейного дома — закопченные, зассанные, проклятые, кажется, даже чертом… Я целую невидимого, обнимаю незримого, бормочу неведомо кому нежно и страстно, шепчу сокровенное, смысл которого мне и самому недоступен.

— Ну, а в этот раз что ты чувствовал? — заглядывает мне в глаза пигмей. Я сижу на земле, устало опершись спиной о стену корчмы. Добегался… Хм, неужто шуту и в самом деле жаль меня или он по обыкновению издевается?.. Нет, он все тот же. Пепи безжалостен и настойчив в своем дознании. Бог с тобой… Я послушно поддаюсь его напору, сначала без особой радости, а затем загораясь, заводясь все сильней и сильней.

— Так что это было?

— Что-то нежное и очень чистое, как… как… Бог, — душа моя ликует, от избытка чувств я не нахожу слов — я как бы вновь переживаю те чудесные мгновения, когда прикасался к прекрасному.

— То ангелы, Его посланники…

На место восторга немедленно приходит крайнее удивление.

— Ангелы?! Шутишь?! Чего они на улице оказались? Да еще рядом с таким гадюшником?

— Подумай сам, — снова щурится Пепи — кажется, два маленьких рыжих солнца заходят в глубинах его души. — Что перед тобой — божий храм или вертеп пьяниц и разбойников?

— Спрашиваешь! Вертеп!

— То-то и оно. Слышишь грешников смех непотребный?.. Смех, что изгоняет Бога из души, ангелов из домов человеческих. Блуд, разврат, пьянство порождают хохот бесовской. Услышав его, несчастные ангелы опрометью бегут из домов оскверненных, ютятся на улицах, аки собаки бродячие…

— Таких ангелов… — начинаю было я, но Пепи перебивает, недовольный, что я влез в его речь.

— Таких ангелов беспризорных ты, Парфений, сейчас обнимал-лобызал, слово надежды шептал им. Запомни: не смех, а строгость и кротость потребны истинному христианину.

Смешливым заказана дорога в рай.

— Ну почему?! Почему тебя раздражает людской смех? Ведь смех — это здорово! Смех лечит, смех обличает!

Шут не сразу отвечает. Долго и пристально смотрит на меня, словно не доверяет моим словам, словно испытывает меня: не смеюсь ли я над ним?

— Смех… Смеяться над миром, погрязшим в блуде и грехе, может лишь абсолютно чистый душой и сердцем человек. Когда смеется лицо твое, да не веселится вместе и ум твой. Иначе смех из меча и щита твоего превратится в союзника беса. Неслучайно в народе говорят: «Где грех, там и смех»… Не все так просто, Парфений. А знаешь ли ты, что Христос никогда не смеется? «Горе вам, смеющымся, яко возрыдаете», — говорит Он.

— Что же мне делать, Пепи? Я так люблю жизнь!

— Одно остается: прислушивайся к совести — голосу души твоей… Хочешь ли прямо сейчас испытать себя?

— Конечно, Пепи, но как?

Пигмей помогает мне подняться с земли, проводит меня до крыльца корчмы.

— Прощай, брат. Видать, не увидимся больше.

— Но почему?

— Иди, иди. И помни: когда смеется лицо твое…

11