— Позорно, если театр нуждается в покровителях. Не вожди должны поддерживать театр, а театр должен поддерживать вождей.
— Товарищи, прошу не расходиться. Через десять минут приедет товарищ Филиппов.
Пауза.
— Тише… Гончарова показывает…
Собирается труппа.
Играет себя и воображаемого Филиппова.
— Я с большим удовольствием смотрел спектакль.
— Спасибо.
— «Это вас надо благодарить. Так».
Тут он смущается. Артисты. Неловко. Плащи. Шпаги. Короли. Зверские морды.
Говорит: «Ну, вот. Вы вся в цветах, как могила».
Пауза.
— «Трудно играть мужскую роль?»
— Теперь время мужское.
— «Как вы сказали?»
(Далее Леля угадывает, что Филиппов скажет, что не знает, кто такой Гамлет. Актеры протестуют. —
— Почему не похоже?
— Во-первых, насчет Шекспира и Гамлета.
— Что насчет Шекспира?
— Не может быть, чтобы Филиппов не знал, кто такой Шекспир.
— А по-моему, не знает.
— Да брось, пожалуйста. Филиппов народный комиссар.
— Ну, так что ж. Он ведь бывший сапожник. На каторге он читал Шекспира, что ли?
— А теперь так: если он никогда не слыхал имени Шекспира, то разве он может так литературно выражаться… Ты выражалась почти афористически…
— Значит, по-твоему, я бездарный актер?
— Бездарный.
<…>.
Входит Филиппов.
— Спасибо.
— Это вас надо благодарить. Так. Ну вот. Вы вся в цветах, как могила.
Труппа смеется.
Трудно играть мужскую роль?
— Теперь время мужское.
— Как вы сказали?
— Я говорю, что теперь время мужское. Женщина должна думать по-мужски.
— Ну, это неверно. А где автор пьесы?
Пауза.
— Почему же автор не пришел на прощальный спектакль?
— Вы шутите.
— Ведь это последний спектакль перед вашим отъездом за границу?
— Товарищ Филиппов, это пьеса переводная.
— А кто автор?
— Виллиам Шекспир.
— Вы простите, я не в курсе дела.
— Он умер четыреста лет тому назад.
— Кто?
— Вы разыгрываете нас. Шекспир.
— Мне совестно. Действительно, обратить все в шутку было бы лучшим выходом из положения. Но, к сожалению, здесь просто невежество. Я ведь бывший сапожник.
(Еще вариант той же сцены. —
<…>.
Воздушный мостик… идиоты. Вы идиоты, вы — ничто… Я думаю за вас, исповедуюсь и распинаюсь.
— Ты ж наша совесть.
— Да, я ваша совесть. Если явлению гения предшествует долгая экономическая подготовка, то вот… я… мое появление и есть результат [того, что вы, идеалисты, обреченные неврастеники] той тревоги, той раздвоенности, смятения, которые испытываете вы, интеллигенты, с первого дня революции… Я ваш гений, дорогие мои, это вы подготовили мое появление… я гении раздвоенности.
— Она, кажется, говорит правду, эта детка.
— Какой раздвоенности? Между чем и чем раздвоенность?
— Между разумом и чувством. Ах, совершенно ясно! Нет, это слишком я вульгаризирую. Да! Чувство плетется сзади, потому пути, который остался сзади, а разум шагает в страшных сапогах, в испанских сапогах пытки вперед, вперед, а я сама… а я стою… Куда я смотрю? В прошлое? Нет. В будущее? Нет. Я смотрю внутрь себя. И потому я исповедуюсь, кричу и распинаюсь… Воздушный мостик, о котором я говорю, это рампа. Нет. Честное слово. Я сегодня такая умная, что даже страшно. Нет, слушайте. Вот он, мостик, рампа, узкий, воздушный, призрачный мост. И на нем толкусь я. Лицом я обращена к новому миру. И на этом лице грим, это лицо прекрасно, потому что это лицо искусства, на нем лучший свет старого мира — свет искусства… В последний раз я показываю это лицо новому миру.
— А он?
Появляется Костя.