Юрий Долгорукий

Вечером удалились отец с сыном в потайную горницу и долго беседовали.

Юрий вернулся к себе озабоченный, задумчивый. Боярину Василию поведал коротко, что Владимир Всеволодович Мономах однозначно ждёт нового половецкого нашествия и без ростовских полков на этот раз не обойтись. Надобно загодя собирать ратников для похода. И ещё сказал Юрий, что отец недоволен ханом Аепой, не по-родственному тот поступает. Правда, подарки хан посылает, дружественное посольство тоже, сам на переяславское пограничье не нападает, но и проходу немирным половцам сквозь свои кочевья не препятствует, ссылается на половецкий обычай, что в степях любому соплеменнику путь чист, если не с войной пришли. А Боняк и Шарукан с войной в Ленины кочевья не ходили. А сам Аепа воевать с ними не хотел, негоже брату поднимать саблю на брата.

Выходило, Боняк с Шаруканом для него братья, а Мономах с Юрием - кто?

Просьба отца - послать к Аепе посольство с укоризной или самому съездить - привела Юрия в смущение. На пользу ли сие Ростовскому княжеству?

Как ни прикидывай, заботы-то не ростовские, а переяславские, пограничные. Ростовцам понуждать Аепу к военному союзничеству вроде бы ни к чему...

Снова и снова возвращался Мономах к неверности хана Аепы.

Юрий выслушивал отцовские речи почтительно, но отвечал уклончиво. Дескать, приневолить хана Аепу ему не под силу, а послов к хану он отправит, попросит помочь Переяславлю. Но готовить войско для похода пришлось отцу пообещать.

Казалось, что уже обо всём переговорили, но Мономах почему-то медлил с отъездом. Затеял большую охоту с гончими псами, с кречетами (Юрий отговорился недомоганием).

Отъезжал Мономах на охоту с великой пышностью, многими людьми. Наместник Георгий Симонович с ним поехал, и воевода Пётр Тихмень, и иные владимирские мужи. Хрипло ревели охотничьи рога, ржали кони, заливались лаем звероподобные псы.

Юрий остался в княжеском дворце, считай, что в одиночестве (даже боярин Василий отъехал на свой двор - уже обустроился во Владимире).

Перед вечером вдруг наполнился княжеский двор телегами, громкоголосыми всадниками — прибыл обоз из Кидекши со столовым запасом.

Глянул Юрий в оконце и глазам своим не поверил: возле возов, покрытых рогожами, ключница Ульяна снуёт, обозными мужиками распоряжается.

«Как осмелилась?» - вскинулся было Юрий.

Но тут же спохватился. Только Суздаля касался запрет, а здесь иной город, и Ульяну никто не знает. В том же, что ключница приехала из вотчины с обозом, ничего зазорного нет. Служба у неё такая.

Но во двор Юрий не спустился, только к оконцу подходил неоднократно. Обозные мужики увели со двора пустые телеги, а Ульяна скрылась в подклети у здешней, владимирской, ключницы.

Долго ворочался Юрий в постели, кряхтел, бормотал что-то. Ну никак не спалось князю! Тоскливо было на душе, одиноко. Наконец кликнул холопа Тишку:

-Ульяну приведи... Но чтоб никто...

Пытливо, настороженно глянул Тишке в лицо.

В ответном Тишкином взгляде ни осуждения, ни скрытой усмешки - одно сердечное понимание...

Утром проснулся - рядом пусто, ложе холодное, только подушка помята, а в теле - сладкая истома, лёгкость. Ульянушка, любушка...

Долго лежал Юрий с прикрытыми глазами, думал.

Грех это...

Конечно же, грех...

Но чувствовал Юрий: вернись вечер, повторил бы он греховное дело...

Вспомнилось почему-то, как читал духовник Савва летопись (для Дмитревского монастыря в Суздале сделали отдельный список в Киеве и принесли князю - показать). О дяде Юрия, великом князе Всеволоде Ярославиче, в летописи написано было, что он много наложниц имел и более в веселиях, нежели расправах, упражнялся, а по смерти его многие бабы любимые плакали.

Но ведь и ратоборствовать Всеволод Ярославич умел, и законы писать, и великим киевским князем стал в обход многих сильных князей!

Может, и у него, Юрия, судьба такая же - жить в раздвоении, чтобы княжеское - отдельно, своё, сокровенное, - тоже отдельно?

Только бы не пересекались эти линии...

Глава третья ПОХОДЫ И МЯТЕЖИ

1

 лето шесть тысяч шестьсот семнадцатое[64] ростовцев и суздальцев воинскими заботами не отягощали, хотя из Половецкой степи приходили недобрые вести. Шарукан и Боняк прилюдно похвалялись снова наступить на Русь и отомстить за кровь убитых ханов, мурз и простых воинов. Говорили ханы иноземным послам, что не в честном-де бою побили их русские князья, а лукавством. Сторожи-де оплошали, допустили коварных русских до спящих воинских станов, но боги спасли ханов и лучших воинов, ушли они от погони неуязвимыми и не сломленными духом и ныне готовы к новым походам.

Была в похвальбе Шарукана и Боняка немалая доля правды: у ханов ещё оставалось достаточно силы для нового нашествия. К тому же придут половцы не токмо ради добычи, но и ради мести, а потому войну следовало ждать жестокую.